В.Я. Брюсов. Медный всадник. Разработка практической работы по литературе "Проблема личности и государства в поэме А.С.Пушкина "Медный всадник""" Ермил Костров и «полубог» на каменной твердыне

Глава 1. «Медный Всадник» Пушкина в эстетико-критическом самосознании символистов.9

Глава 2. Трактовка темы Петра в романе Д.С. Мережковского «Антихрист.

Петр и Алексей» и пушкинская традиция.64

Глава 3 «Медный Всадник» А.С. Пушкина в контексте романа Андрея Белого

Петербург»: к проблеме литературных рецепций.137

Введение диссертации2002 год, автореферат по филологии, Полещук, Людмила Зеноновна

Тема настоящей диссертации - «Пушкинская традиция (поэма «Медный Всадник») в творчестве русских символистов: В. Брюсова, Д. Мережковского, А. Белого». Ее актуальность обусловлена тем, что при сравнительно глубокой степени изученности проблемы «Пушкин и Блок» - в монографиях З.Г.Минц, П. Громова и В.Мусатова, - проблема пушкинской традиции в совокупности предложенных имен - В. Брюсов, Д. Мережковский, Андрей Белый - оказалась исследованной недостаточно. Между тем, символисты сами ставили проблему генезиса и ученичества у Пушкина. Тот же Брюсов заявлял: «Моя поэзия родилась от пушкинской».

Подчеркнем, что исключение Александра Блока из этого ряда имен обусловлено тем, что преломление в творчестве Блока пушкинской традиции («Медного всадника») в ее историософском и реминисцентном аспекте глубоко и многогранно исследовано в монографии К.А. Медведевой «Проблема нового человека в творчестве А. Блока и В. Маяковского: Традиции и новаторство» (Медведева, 1989. С. 20-128).

В диссертационном сочинении мы обращаемся преимущественно к Брюсову-критику, оставляя за рамками исследования его художественное творчество, в достаточной мере исследованное в указанном аспекте в работах Н.К.Пиксанова, Д.Е.Максимова, Э.Полоцкой, К.А.Медведевой, Н.А.Богомолова, О.А.Клинга и др.

Но, к сожалению, литературно-критическая пушкиниана и в настоящее время не может считаться в достаточной степени исследованной. На наш взгляд, даже общеизвестная статья Брюсова «Медный Всадник», статьи Мережковского о Пушкине требуют нового, более углубленного прочтения и анализа. Без обстоятельного изучения пушкиноведческого наследия символистов не может быть достигнуто глубокого понимания своеобразия их творчества как целостной эстетико-философской системы.

Следует заметить, что в целом изучение феномена традиции в литературе «серебряного века» - одна из актуальнейших проблем современного литературоведения.

В ряде исследований пушкинистов - М.П. Алексеева, Д.Д. Благого, С.М. Бонди, Ю.Н. Тынянова, Б.В. Томашевского, Г.А. Гуковского, В. Жирмунского, Н.В. Измайлова, Ю.В. Манна, Г.П. Макогоненко, Н.К. Пиксанова, JI.B. Пумпянского, МА. Цявловского, И.Л. Фейнберга, Н.Я. Эйдельмана, B.JI. Комаровича, Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц, Е.А. Маймина, В.М. Марковича, B.C. Непомнящего, С.А. Кибальника - поставлена проблема типологии и специфики преломления пушкинской традиции. Работы о творчестве символистов - К.М. Азадовского, А.С. Гинзбург, В.Э. Вацуро, П. Громова, Л.К. Долгополова, Д.Е. Максимова, Л.А.Колобаевой, А.Д. Осповата и Р.Д. Тименчика, Н.А. Богомолова, К.А. Медведевой, С.А. Небольсина, В.В. Мусатова, Э. Полоцкой, Н.Н. Скатова, В.Д. Сквозникова, Ю.Б. Борева, О.А.Клинга, И. Паперно - содержат ценнейшие наблюдения именно о символистском восприятии традиции Пушкина. Наряду с этим феномен пушкинской традиции освещался в трудах представителей русской религиозной философии и духовенства - В.В. Розанова, С.Л. Франка, С. Булгакова, И.А. Ильина и др.

Необходимость нового осмысления пушкинской традиции осознавалась символистами прежде всего в плане их будущего литературного развития, а также в контексте изучения творчества их литературных предшественников - Ф.И.Тютчева, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского, И.С.Тургенева, следовавших пушкинской традиции.

Символистам была близка была мысль Достоевского, что Пушкин с его «всемирной отзывчивостью» воплотил сущность русской души, значительно расширил границы художественного познания. Процесс осмысления пушкинской традиции на рубеже XIX-XX веков стал неотъемлемой частью духовного бытия, ведущим художественным, исследовательским, даже жизненным принципом русской литературы. У символистов складывается культ Пушкина как своего рода предтечи символистов. Стремясь создать новую синтетическую культуру, символисты в творчестве Пушкина увидели новый способ миропостижения, богатейший источник вечных сюжетов и образов, квинтэсенцию русской и европейской культуры.

Обращение к Пушкину было инспирировано философско-эстетическими и мифотворческими устремлениями символистов, воспринимавших творчество Пушкина как некий эстетический эталон. С другой стороны, в литературе символизма складывался собственный вариант «петербургского мифа»1, почвой для которого послужил «петербургский миф» писателей XIX века, у истоков которого стоял «Медный всадник» Пушкина. Эта поэма в символистском прочтении как бы содержала в себе философскую установку на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания. Вот почему символисты в своих «петербургских текстах» нередко обращались к этому произведению.

Миф понимался символистами как наиболее яркое выражение сущности творческих начал мира и культуры. Мифологизация культуры, возрождение мифологического типа мышления приводит к появлению «текстов-мифов», где миф играет роль дешифрующего кода, а образы и символы - суть мифологемы -«свернутые метонимические знаки целостных сюжетов»2.

Объектом нашего исследования является феномен традиции Пушкина (в данном случае мы ограничиваемся его одним - итоговым - произведением - поэмой «Медный Всадник»), преломленной в «петербургской» прозе символистов, включая их литературно-критические эссе, затрагивающие личность и творчество Пушкина.

Предмет нашего исследования ограничен собственно «петербургскими» романами Д.С.Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей» и А.Белого «Петербург», а также литературно-критическими статьями В.Брюсова (и в первую очередь, статьей «Медный Всадник»), Д.Мережковского (в том числе статьей «Пушкин», трактатом «Л.Толстой и Достоевский»), Андрея Белого (прежде всего его работой «Ритм как диалектика и «Медный всадник»», «Символизм как миропонимание»).

Заметим, что понятие «прозы» у символистов распространялось не только на художественные произведения, но и на литературно - критические статьи, даже - на исторические исследования. Наше употребление понятия «проза» в диссертации

1 См.работы: МинцЗ.Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Учен, записки Тартуского ун-та. Вып. 459. Тарту, 1979. С. 95; Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического.-М.: Прогресс-Культура, 1995.С.368-400; Долгополов JI.K. Миф о Петербурге и его преобразование в начале века // Долгополов J1.K. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX начала XX века. - JL: Сов. писатель, 1977. С. 158-204; Титаренко С. Д. Миф как универсалия символисткой культуры и поэтика циклических форм // Серебряный век: философско-эстетические и художественные искания. -Кемерово, 1996. С. 6; Чепкасов А.В. Неомифологизм в творчестве Д.С.Мережковского 1890-1910-х годов// Автореферат диссертации. -Томск, 1999; Ильев С.П. Эволюция мифа о Петербурге в романах Мережковского («Петр и Алексей») и Андрея Белого («Петербург») // Д.С.Мережковский. Мысль и слово. -М.: Наследие, 1999. С. 56-72; Приходько И.С. «Вечные спутники» Мережковского (К проблеме мифологизации культуры). // Д.С.Мережковский. Мысль и слово. С198. отвечает символистскому словоупотреблению в смысле художественных и литературно-критических текстов.

Выбор данных прозаических произведений символистов продиктован тем, что в них пушкинская традиция аккомодирована в поэме «Медный Всадник». И это совершенно не случайно. Во-первых, сами символисты выделили «Медный Всадник» как наиболее значимое, актуальное произведение для их современности. «Медный Всадник» - все мы находимся в вибрациях его меди», - такова письменная констатация Блока. Это означает, что в «воздухе времени» рубежа эпох все проблемы и художественные решения Пушкина, воплощенные в этой поэме приобретали для символистов повышенную актуальность. Во-вторых, принципы историзма Пушкина в «Медном Всаднике» оказались настолько сконцентрированными и философски значимыми, что символисты более всего в своих трактовках личности, стихии, исторического пути России, темы Петербурга и т. д. неизбежно «упирались» в проблему историзма - как при осмыслении прошлого, так и при осмыслении современности. Поэтому поэма «Медный Всадник» и получила столь широкий резонанс в художественном творчестве и критике символистов. Однако проблема понимания и целостной интерпретации «Медного Всадника» Пушкина в символистской прозе остается, на наш взгляд, изученной не в полной мере.

Отсюда цель работы - выявить закономерности символистского восприятии творчества Пушкина и рецептивной трансформации пушкинской историко-философской и художественной традиции (поэмы «Медный Всадник») в статьях символистов о Пушкине и «петербургских» романах Мережковского и Андрея Белого. Поставленная цель предполагает решение следующих задач:

1) Проанализировать литературно-критическую «пушкиниану» Брюсова, Мережковского, Белого и др. с целью выявления роли Пушкина в философско-эстетическом самоопределении символистов.

2) Провести анализ романа Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей», выявив при этом религиозно-философские установки и эстетико-поэтических принципы писателя-символиста в сопоставлении с поэмой Пушкина «Медный Всадник».

2 Минц З.Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Уч. зап.

3) Вычленить реминисцентный пласт из «Медного Всадника» в романе Андрея Белого «Петербург» и способы рецептивного преломления пушкинского историзма в поэтике романа.

Методологической основой диссертации являются литературоведческие исследования, посвященные проблемам историко-культурной традиции, и в частности, пушкинской (работы Л.К.Долгополова, Ю.М.Лотмана, Л.А.Колобаевой, Л.В.Пумпянского, С.А.Небольсина, В.В.Мусатова). Важным методологическим ориентиром при анализе реминисцентного пласта «Медного Всадника» для нас стала указанная выше монография К.А.Медведевой (Владивосток, 1989).

Пушкинская традиция, в нашем понимании, явила в себе прежде всего уникальную связь, взаимообусловленность исторического и духовного опыта народа и - осмысления его художником как представителем культуры своего времени (тоже «рубежа эпох»: конца XVIII - начала XIX века). В этой связи мы видим основную движущую силу развития пушкинского творчества в его реалистической тенденции и связанном с нею историзмом Пушкина. А на очередном «рубеже эпох» конца XIX - начала XX века постижение символистами пушкинской традиции в ее сущности было крайне осложнено как обстоятельствами времени (углублением разрыва «народа и интеллигенции»), так и противоречивыми эстетическими, общественными позициями символистов, их эсхатологическими чаяниями, ожиданием и предчувствием вселенских катастроф.

Заметим, что Брюсов, Мережковский, Андрей Белый обращались к актуальным для их времени темам и проблемам, поднятым еще Пушкиным. Но труднее всего для них оказалось постижение того «непреходяще ценного», что составляло суть пушкинской традиции, как мы ее понимаем, то есть постижение уникальной связи опыта истории, духовной жизни народа с опытом культуры как явления «просвещения», сознания «просвещенного ума», деятеля культуры рубежа XVIII -XIX веков.

В зависимости от постановки проблемы мы обращались к историко-культурному, сравнительно-историческому и сравнительно-типологическому методам исследования.

Тартуского университета. Вып. 459. - Тарту, 1979. С. 95.

Научная новизна работы определяется очерченной проблематикой и методологией исследования. Предложенный ракурс темы выявляет «сквозную» историко-философскую традицию от пушкинского «золотого» - до модернистского «серебряного» века. В диссертации системно проанализировано отношение символистов к пушкинской традиции, заявленной в «Медном Всаднике». Это позволило по-новому осветить преломление категории историзма Пушкина, его представлений о взаимоотношении личности и государства, роли личности в истории; выявить специфику претворения пушкинского художественного опыта в эстетическом сознании символистов и в поэтике «серебряного века».

Научно-практическая значимость работы определяется тем. что в ней охвачен широкий пласт недостаточно изученных проблем литературно-исторического восприятия и типологической близости тематически сходных литературных текстов. Методика анализа выявления реминисцентных мотивов в конкретных текстах могут найти применение при написании обобщающих работ, посвященных феномену литературной традиции.

Результаты исследования могут найти применение при чтении общих и специальных курсов по истории русской литературы, составлении учебных пособий по творчеству Пушкина, поэтов «серебряного» века для студентов-филологов, учителей-словесников.

Апробациию основные положения диссертации получили в докладах и выступлениях на 10-ти международных, межвузовских и региональных конференциях с 1997 по 2001 гг. во Владивостоке (ДВГУ), Комсомольске-на-Амуре (КГПИ), Уссурийске (УГПИ), Нерюнгри (ЯГУ), в спецкурсе «Русский символизм», читаемом для студентов-филологов в ДВГУ.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, материал в которых распределен в соответствии с поставленными задачами, заключения и списка литературы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Пушкинская традиция (поэма "Медный Всадник") в творчестве русских символистов: В. Брюсова, Д. Мережковского, А. Белого"

Заключение

Подведем итоги исследования. Пушкинская традиция играла громадную роль в «символистском» пространстве «серебряного века», выполняя функцию эстетической призмы, преломлявшей все ключевые проблемы экзистенциально-исторического бытия на «рубеже веков». Феномен пушкинской традиции - одна из важнейших констант, обеспечивающих единство философско-исторической и художественной «картины мира» символистов. Для последних обращение к «Медному Всаднику» было мотивировано пушкинской постановкой проблемы историзма. В то же время эта проблема стала своеобразным «камнем преткновения» при символистских проекциях трагедийных ситуаций, воплощенных в пушкинской поэме, на живую конкретику российской истории (роман Д.С.Мережковского) и современности (роман Андрея Белого). Из этого сопряжения жизни и искусства рождалось некое новое художественно-историческое видение «мирового порядка». При этом конфликтные коллизии пушкинского «Медного Всадника» играли роль неких «архетипических ключей» к символистскому постижению истории и современности. Диапазон интерпретаций пушкинского историзма, выраженного в его поэме, определялся тем, как конкретный художник трактовал вопрос о свободе личности (высшей ценности в символистской этико-эстетической системе) и исторической необходимости (предполагающей самодержавно-государственную организацию жизни нации). Аксиологическая актуализированность проблемы историзма определялась эсхатологическим характером эпохи.

Трагическая неразрешимость конфликта личности и государства, свободы воли и исторической обусловленности в начале XX века обусловило символистское обращение к поэме Пушкина как на уровне ее философско-публицистического осмысления, так и на уровне рецептивного включения идей, образов, сюжетно-композиционных элементов «Медного Всадника» в мотивную структуру своих романов. При этом антиномичность и амбивалентность заданного в первоисточнике философско-этического конфликта как у Мережковского, так и у Белого сохранялась, воплощаясь в поэтике антитез, образных оксюморонов, двойничества, семантических инверсий и т.п. Все это

Список научной литературыПолещук, Людмила Зеноновна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Азадовский К.М., Максимов Д.Е. Брюсов и «Весы» (К истории издания) // Валерий Брюсов. - М.: Наука, 1976. - Литературное наследство, т. 85.С.296.

2. Аверинцев С.С. Византия и Русь: Два типа духовности. Ст. 2-ая. Закон и милость // Новый мир. 1988. №> 9. С. 234-235.

3. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. Вып. 1. -М., 1908. С. 92-93.

4. Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. - С. 7.

5. Альтман М.С. Пушкинская реминисценция у Блока // Philologica. Исследования по языку и литературе. Л., 1970. - С. 350-355.

6. Амфитеатров А. Русский литератор и римский император // Амфитеатров А.В. Литературный альбом. СПб, 1904.

7. Анастасий (Грибановский), митр. Пушкин и его отношение к религии и Православной Церкви // А.С. Пушкин: путь к православию. М., 1996. -С.66.

8. Анциферов Н.П. Душа Петербурга: Очерки. Л.: Лира, 1990. - С. 64,66.

9. Архангельский А.Н. Стихотворная повесть А.С. Пушкина «Медный Всадник». -М.: Высшая школа, 1990. С. 8-44.

10. Ю.Ахматова А.А. Пушкин и Невское взморье // Анна Ахматова. О Пушкине. Статьи и заметки. Изд. 3-е, испр. и дополнен. -М.: Книга, 1989. С. 153.

11. Анчугова Т. За завтрашний день русской поэзии! (К 100-летию со дня рождения Брюсова) // Сибирские огни, 1973, № 12. С. 152.

12. Бахтин Н.М. Мережковский и история // Д.С. Мережковский: pro et contra. -СПб: РХГИ, 2001.-С. 362-365.

13. Белинский В.Г. Собр. соч. в 3-х тт. Т. 3. М.: Госиздат. Худож. лит., 1948. - С. 603-609.

14. Белый А. Апокалипсис в русской поэзии // Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. С. 411-412.

15. Белый А. Луг зеленый // Символизм как миропонимание. О новейших теоретических спорах в области художественного слова. -М.: Республика, 1994. -С. 167,332.

16. Белый А. Мастерство Гоголя. М.: МАЛП, 1996. - 351 с.

17. Белый А. Ритм как диалектика и «Медный Всадник»: Исследование. М.: Федерация, 1929.-С. 175-191.

18. Белый А. Ритм и действительность // Белый А. Из неопубликованного наследия Андрея Белого / Публ. Э.И. Чистяковой // Культура как эстетическая проблема. -М, 1985. С. 142.

20. Белый А. Символизм. Книга статей. М., 1910. - С. 382-383.

21. Белый А. О художественной прозе// Русская речь. 1990. № 5. С. 49-53.

22. Бердяев Н.А. Новое христианство (Д.С. Мережковский) // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. - С. 331-354.

23. Бернис Г. Розенталь (США). Мережковский и Ницше (К истории заимствований) // Мережковский Д.С. Мысль и слово. М.: Наследие, 1999. -С. 119-136.

24. Благой Д.Д. Социология творчества Пушкина. М., 1931. - С, 268-269.

25. Благой Д. Мастерство Пушкина. -М., 1995. С. 220.

26. Благой Д. От Кантемира до наших дней. Т. 2. -М.: Худож. лит., 1973. С. 406433.

27. Блок А.А. Полное (академическое) собр. соч. и писем в 20 тт. Т. 5 (Стихотворения и поэмы 1917-1921). М.: Наука, 1999. - С. 96 (568 е.).

28. Блок А.А. Собр. соч. в 7-ми тт. Т. 5. М.-Л., 1962. - С. 334-335.

29. Блоковский сборник (1). Труды научн. конф., посвящен, изучен, жизни и творчества А.А. Блока. Тарту, 1964. - С. 377.

30. Богомолов Н.А. Жизнь среди стихов // Валерий Брюсов. Среди стихов. 18941924: Манифесты, статьи, рецензии. М.: Сов. писатель, 1990. - С. 5-6.

31. Борев Ю. Искусство интерпретации и оценки: Опыт прочтения «Медного Всадника». М.: Сов. писатель, 1981. - С. 289-290.

32. Брюсов В.Я. Мой Пушкин: Статьи, исследования, наблюдения. -М.: ГИЗ, 1929. -318 с.

33. Брюсов В.Я. Собр. соч. в 7-ми тт. -М.: Худож. лит., 1975. Т. 7.

34. Брюсов В. В работе над Пушкиным // Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. М. - Л., 1938. - С. 302.

35. Брюсов В.Я. Лицейские стихи Пушкина. По рукописям Московского Румянцевского музея и другим источникам. К критике текста. М.: Скорпион, 1907. С. 3-19.

36. Брюсов В.Я. Первоначальные редакции, варианты, программы, планы по изданию полного собрания сочинений Пушкина // РГАЛИ. Фонд 56, оп. 2, ед. хр. 71. С. 3.

37. Брюсов В.Я. План курса лекций, прочитанных в литературной студии: «Пушкинский период и его значение в русской литературе» // РГАЛИ. Фонд 56, оп. 2, ед. хр. 37. 2 п. л.

38. Брюсов В.Я. РГАЛИ. Фонд 56, оп.2, ед. хр. 32. 1п.л.

39. Брюсов В. Я. Пушкин и Баратынский. М.: Университетская типография, 1900. -С. 1.

40. Брюсов В. Из моей жизни: Автобиографическая и мемуарная проза. М.: Терра, 1994.-С. 24.

41. Брюсов В. Из письма И.Л. Щеглову-Леонтьеву (1904г.). Публикац. Н.Л. Степанова // Литературный архив. Вып. 1. АН СССР, 1938. - С.80.

42. Брюсов В.Я. Письма к П.П. Перцову 1894-1896 гг. (К истории раннего символизма) // Тексты и материалы. Вып. III. М.: Госуд. академ. худож. наук, 1927.-82 с.

43. Брюсовские чтения 1962 года. Ереван: Изд-во Ереван, гос. пед. инст-т, 1963. -С. 366-400.

44. Брюсовские чтения 1963 года. Ереван: Изд-во Ереван гос. пед. инст-т, 1964. -572 с.

45. Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм (Религиозно-философские параллели) // Булгаков С.Н. Соч. в 2-х тт. Т. 2: Избранные статьи. М., 1993. - С. 430-431.

46. Буркхарт Д. Семантика пространства. Семантический анализ поэмы «Медный Всадник» Пушкина. Пер. Г. Гергетт // Университетский пушкинский сборник. Отв. Ред. Б.В. Катаев.-М.: МГУ, 1999. -С.195, 197.

47. Буркхарт Д. К семиотике пространства: «московский текст» во «Второй (драматической) симфонии» Андрея Белого // Москва и «Москва» Андрея Белого: Сб. статей. М.: Российск. госуд. гуманит. ун-т, 1990. - С. 72-90.

48. Бурлаков Н.С. Валерий Брюсов. Очерк творчества. М.: Просвещение, 1975. -С. 201.

49. Вейдле В.В. Брюсов через много лет // Мочульский К. Валерий Брюсов. -Париж: Ymca-Press, 1962. С. 1-5.

50. Ветловская В.Е Русская литература и фольклор. Вторая половина XIX века. -Л, 1982.-С. 31-32.

51. Волынский А. Литературные заметки // Северный вестник. 1893, № 3. -С.112.

52. Воронцова Т.В. Пушкин и Мережковский. «Свое в чужом» в трилогии «Христос и антихрист» // Пушкин и русская культура: Работы молодых ученых. Вып. 2. -М.: Диалог МГУ, 1999. С. 120-121.

53. Воронцова Т.В. Концепция истории в трилогии Д.С. Мережковского «Христос и Антихрист». Автореф. дис. канд. филол. наук. -М., 1998.

54. Воспоминания об Андрее Белом / Сост. и вступ. ст. В.М. Пискунова. М.: Республика, 1995. - 591 с.

55. Выготский Л.С. Литературные заметки: «Петербург». Роман Андрея Белого. -«Новый путь», 1916, № 47. С. 27-32.

56. Галицина В.Н. Пушкин и Блок // Пушкинский сборник. Псков, 1962. - С.57-93.

57. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб., 1999. С. 292-293. (Перв. изд.: Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 27. Wien, 1992).

58. Гиндин С.И. Неосуществленный замысел Брюсова (к изучению литературно-критического наследия поэта) // Вопросы литературы. 1970. № 9. С. 200.

59. Гинзбург А.С. Пушкин и Брюсов // Молодая гвардия, 1934. № 10.

60. Гиппиус Мережковская З.Н. Из книги: Дмитрий Мережковский // Вопросы литературы. 1990, № 5. - С. 241-246.

61. Гриневич П. Заметки читателя («Воскресшие боги») // Русское богатство. 1900. №4.

62. Громов П. Блок, его предшественники и современники. М. - Л., 1966. - С. 1822.

63. Даль В. И. О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа. СПб, 1994. С. 115.

64. Дворцова Н. Пришвин и Мережковский // Вопросы литературы. 1993. Вып. III. -С. 118.

65. Дилакторская О.Г. Петербургская повесть Достоевского. СПб.: Наука, 1999. -352 с.

66. Долгополов JI. К. Андрей Белый и его роман «Петербург»: Монография. JL: Сов. писатель, 1988. - 416 с.

67. Долгополов JI.K. На рубеже веков. О русской литературе конца XIX начала XX века. Л.: Сов. писатель, 1977. - С. 158-204, 253.

68. Долгополов Л.К. Символика личных имен в произведениях Андрея Белого // Культурное наследие Древней Руси. М., 1976.

69. Долгополов Л.К. Начало знакомства. О личной и литературной судьбе Андрея Белого // Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи, воспоминания, публикации: Сборник. -М.: Сов. писатель, 1988.-С.25-103.

70. Долгополов Л.К. Творческая история и историко-литературное значение романа А.Белого «Петербург» // Белый А. «Петербург». М.: Наука, 1981 - 527 с.

71. Ермилова Е.В. Теория и образный мир русского символизма. -М.: Наука, 1989. -С. 214; 150-151.

72. Жирмунский В. Валерий Брюсов и наследие Пушкина. Пб., 1922. С. 81.

73. Иваницкий А.И. О подтексте поэмы А.С. Пушкина «Медный Всадник» // Русский язык за рубежом. М., 1993. № 2. - С. 77.

74. Иванов Е.П. Всадник. Нечто о городе Петербурге // А.С. Пушкин: pro et contra. Личность и творчество А. Пушкина в оценке русских мыслителей и исследователей. СПб.: РХГИ, 2000.

75. Иванов Вяч. По звездам. СПб., 1909. - С. 37-38.

76. Измайлов Н.В. «Медный Всадник» А.С. Пушкина // А.С. Пушкин «Медный Всадник». Л.: Наука, 1978. С. 227-242.

77. Ильев С.П. Эволюция мифа о Петербурге в романах Мережковского («Петр и Алексей») и Андрея Белого («Петербург») // Д.С. Мережковский. Мысль и слово. М.: Наследие, 1999. - С. 56-72.

78. Ильин И.А. Творчество Мережковского // Ильин И.А. Одинокий художник. -М., 1993.-С. 139.

79. Ильин И.А. Творчество Мережковского // Москва, 1990, № 8. С. 186-196.

80. Ильин И. Мережковский-художник // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001.-С. 374-389.

81. История русской литературы в 4-х тт. Т. 4. Литература конца XIX начала XX века (1881-1917). - Л.: Наука, 1983. - 500 с.

82. Кожевникова Н.А. О типах повтора в прозе А. Белого // Лексические единицы и организация структуры литературного текста. Калинин, 1983. - С. 52-70.

83. Кожевникова Н.А. Улицы, переулки, кривули, дома в романе Андрея Белого «Москва» // Москва и «Москва» Андрея Белого: Сборник статей / Отв. ред. М.Л. Гаспаров. -М.:Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999.-С.90-113.

84. Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб.: Академ, наук. Petropolis, 1999. -200 с.

85. Киселева Л.Ф. Пушкин в мире русской прозы. -М.: Наследие, 1999.-362с.

86. Клинг О.А. Гротеск как способ символического преобразования действительности (А.Белый) // Фантастика и русская литература XX века. М., 1994.

87. Колобаева Л.А. Мережковский романист // Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. Т. 50. № 5. -М., 1991. - С. 447-449.

88. Колобаева Л.А. Тотальное единство художественного мира. (Мережковский-романист) // Мережковский Д.С. Мысль и слово. М.: Наследие, 1999. - С. 5-19.

89. Комарович В.Л. О «Медном Всаднике» // Литературный современник, 1937, № 2.-С. 205.

90. Коренева М.Ю. Мережковский и немецкая культура // На рубеже XIX и XX веков. Из истории международных связей русской литературы: Сб. научн. трудов.-Л.: Наука, 1991.- С. 56,63.

91. Краснов Г.В. Поэма «Медный Всадник» и ее традиции в русской поэзии // Болдинские чтения. Горький, 1997. - С. 98.

92. Кузмин М.А. Царевич Алексей // Условности: Статьи об искусстве. Томск, 1996.-С. 77-78.

93. Лавров А.В. Мемуарная трилогия и мемуарный жанр у Андрея Белого // Белый Андрей. На рубеже двух столетий. Воспоминания: В 3-х кн. Кн. 1. -М.: Худож. лит., 1989. С. 9.

94. Литвин Э.С. В.Я. Брюсов о Пушкине // Брюсовские чтения 1963 года. -Ереван, 1964. С. 202-227.

95. Литературный архив: вып. 1. АНСССР.-М.-Л., 1938.-С. 304-351.

96. Литературный энциклопедический словарь /ЛЭС/. М.: Сов. энциклопедия, 1987.-С. 322.

97. Лихачев Д.С. Предисловие // Андрей Белый «Петербург». М.: Наука, 1981. -С. 3-5.

98. Лихачев Д.С. О русской интеллигенции // Новый мир. 1993, № 2.- С. 6-8.

99. Ли Хюн Сук «Медный Всадник» Пушкина в контексте романа А. Белого «Петербург» (к проблеме интертекстуальности) // Кандидат, диссертац. -М.: МГУ, 1998.- 178 с.

100. Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии.-М.,1993.-С.27-38.

101. Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблема семиотики города // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т.Т. 2. Таллин: Александра, 1992. - С. 921.

102. Лотман Ю.М., Минц З.Г. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин Достоевский - Блок) // Пушкин. - Санкт.-Петербург: Искусство -СПб, 1995.-С. 814-820.

103. Любимова Е.Н. Трилогия «Христос и Антихрист» // Д.С. Мережковский. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. М., 1990. - С. 762.

104. Макаровская Г.В. «Медный Всадник»: Итоги и проблемы изучения. -Саратов: Изд-во Саратов, ун-ва, 1978.

105. Максимов Д.Е. Брюсов. Поэзия и позиция. Л.: Сов. писатель, 1969.-239с.

106. Максимов Д.Е. Брюсов-критик // В. Брюсов. Собр. соч. в 7-ми тт. Т. 6. М: Худож. лит., 1975.-С. 5-8.

107. Максимов Д.Е. О романе-поэме Андрея Белого «Петербург». К вопросу о катарсисе // Русские поэты начала века: Очерки. Л.: Сов. писатель, 1986.- С. 326.

108. Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1833-1836). Л.: Худож.лит., 1982.-С. 175.

109. Мальчукова Т.Г. Античные и христианские традиции в поэзии А.С. Пушкина. Автореф. диссертац. (.) доктора филологии, наук. Новгород, 1999. -70 с.

111. Маркович В.М. Петербургские повести Н.В. Гоголя: Монография. Л.: Худож. лит., 1989.-С. 105-106.

112. Медведева К.А. Проблема нового человека в творчестве А. Блока и В. Маяковского: Традиции и новаторство. Владивосток: Изд-во Дальневост. унта, 1989. -292 с.

113. Медведева К.А. Брюсов как исследователь «Медного Всадника» // Сто лет Серебряному веку: Материалы международной научной конференции: Нерюнгри, 23-25 мая 2001 г./ Научн. ред. Б. С. Бугров, Л.Г. Кихней. М.: МАКС Пресс, 2001. - 244 с.

114. Медведева К.А. Статья В.Я. Брюсова «Медный Всадник» (к оценке критика-пушкиниста) // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Сборник статей. Уссурийск: УГПИ, 2001. - С. 181 -182.

115. Мейлах Б.С. Пушкин. Очерк жизни и творчества. М.

116. Мережковсий Д.С. Пушкин //Д. Мережковский. Вечные спутники. Пушкин. 3-е изд. СПб.: Изд. М.В. Пирожкова, 1906. - 90 с.

117. Мережковский Д.С. Пушкин // Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. - С. 487-522.

118. Мережковский Д. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. М.: Книга, 1990.-С. 144.

119. Мережковский Д.С. О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы // Соколов А.Г., Михайлова М.В. Русская литературная критика конца начала века: хрестоматия. - М., 1982.-С.266.

120. Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. - С. 312.

121. Мережковский Д.С. Иваныч и Глеб // Акрополь: Избр. лит.-критич. статьи. -М., 1991.-С. 227-246.

122. Мережковский Д.С. Тайна Запада. Атлантида Европа. - Белград, 1931. - С. 18.

123. Минский Н. Заветы Пушкина II Мир искусства. 1899, № 13-14 С.21-36.

124. Минц З.Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Уч. зап. Тартуского университета. Вып. 459. Блоковский сборник Ш.Тарту, 1979.-С. 95.

125. Минц З.Г. У истоков символистского Пушкина // Пушкинские чтения: Тарту-Таллин, 1987. С. 72-76.

126. Минц З.Г., Безродный М.В., Данилевский А.А. «Петербургский текст» и русский символизм // Уч. зап. Тартуского ун-та. Вып. 664. Семиотика города и городская культура. Тарту, 1984. - С. 81.

127. Минц З.Г. Блок и Пушкин // Уч. зап. Тартуского ун-та. Т. XXI. Литературоведение. Тарту, 1973.-С. 142.

128. Минц З.Г. О трилогии Д.С. Мережковского «Христос и Антихрист». Комментарии //Мережковский Д.С. Христос и Антихрист. Репринтное воспроизведение издания 1914 года. В 4 т. Т. 4.-М.:Книга, 1990.С.598-636.

129. Мифы народов мира в 2-х тт. Т. 1. М.: Российская энциклопедия, 1982. - С. 92.

130. Мочульский К.В. Блок. Белый. Брюсов. -М.: Республика, 1997. 479 с.

131. Мочульский К. Андрей Белый. Томск: Водолей, 1997. - С. 150-155.

132. Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины века XX века (А.Блок, С.Есенин, В.Маяковский). М.: Прометей, 1991. - С. 832.

133. Небольсин С.А. Классическая традиция и проблема творческой активности. /Пушкин и модернизм/. Кандидат, диссертац. -М.: ИМЛИ, 1979. 165 с.

134. Неизданный Пушкин. СПб, 1994. - С. 34.

135. Неклюдова М.Г. Традиции и новаторство в русском искусстве конца XIX начала XX века. М.: Искусство, 1991. - 396 с.

136. Непомнящий B.C. Поэзия и судьба: Статьи и заметки о Пушкине. М.: Сов. писатель., 1983. - 368 с.

137. Нива Жорж. Андрей Белый // История русской литературы: XX век. Серебряный век / Под ред. Ж. Нива. М.: Прогресс - Литера, 1995. - С.106127.

138. Никитина М.А. Заветы реализма в романах старших символистов. «Христос и Антихрист» Дм. Мережковского, «Мелкий бес» Ф. Сологуба // Связь времен: Проблема преемственности в русской литературе конца XIX начала XX века. -М., 1992.-С. 207-214.

139. Николюкин А.Н. Феномен Мережковского // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб: РХГИ, 2001. - С. 7-29.

140. Новиков Л.А. Стилистика орнаментальной прозы Андрея Белого. М.: Наука, 1990.- 181 с.

141. Одоевцева И. В. На берегах Невы: Литературные материалы. М.: Худож. лит., 1989.-С. 117.

142. Орлицкий Ю.Б. «Анапестический» «Петербург» и «ямбическая» «Москва»? // Москва и «Москва» Андрея Белого: Сб. статей. / Отв. ред. М.Л. Гаспаров. -М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999. С. 200-212.

143. Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить.»: Об авторе и читателях «Медного Всадника». М.: Книга, 1985. - С. 139-147.

144. Отрадин М.В. Петербург в русской поэзии XVIII начала XX века // Петербург в русской поэзии (XVIII начала XX века): Поэтическая антология. -Л.: Изд-во Ленинград ун-та, 1988. С. 5.

145. Паперно И. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Современное американское пушкиноведение. Сборник статей / Ред. У.М. Тодд III Спб., Академич. проект, 1999. - 334 с.

146. Паперный В.М. Андрей Белый и Гоголь // Уч. зап. Тартуского ун-та. Вып. 683. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1986. - С. 59-60.

147. Перцов П.П. Д. Мережковский. Вечные спутники // Мир искусства. 1899, № 10, май. Отд. II.-С. 114-116.

148. Перцов П.П. Брюсов в начале века // Знамя, 1940, № 3. С. 248.

149. Пиксанов Н.К. Предисловие // Брюсов В. Мой Пушкин: Статьи, исследования, наблюдения. -М.-Л.: ГИЗ, 1929-318 с.

150. Пискунов В. Второе пространство романа А.Белого «Петербург» // Вопросы литературы. 1987, № 10. С. 141.

151. Пискунова С., Пискунов В. Комментарии к роману А. Белого «Петербург» // Белый А. Соч. в 2-х тг. Т. 2. Проза. М.: Худож. лит., 1990.- С. 635.

152. Пискунова С., Пискунов В. Культурологическая утопия Андрея Белого // Вопросы литературы. 1995. Вып. 3. С. 225.

153. Поварцов С.Н. Траектория падения (О литературно-эстетических концепциях Д. Мережковского) // Вопросы литературы. 1986, № 11. С. 169, 175.

154. Полоцкая Э. Статьи о Пушкине // В. Брюсов. Собр. соч. в 7тт. Т. 7. М.: Худож. лит., 1975. - С. 442-450.

155. Полякова С.В. Из наблюдений над поэтикой романа «Петербург». Вещные эквиваленты персонажей // С.В. Полякова «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб: ИНАПРЕСС, 1997. - С. 293-300.

156. Пономарева Г.М. Источники образа «Божьей Матери Всех Скорбящих Радости» в романе Д.Мережковского «Петр и Алексей» // Учен. зап. Тартуского гос. универ., 1990. Вып. 897. С. 72-80.

157. Приходько И.С. «Вечные спутники» Мережковского (К проблеме мифологизации культуры) // Мережковский Д.С. Мысль и слово. М.: Наследие, 1999.-С. 198.

158. Пумпянский JI.B. О «Медном Всаднике», о Петербурге, о его символе. // JI.B. Пумпянский. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000. - С.595-599.

159. Пушкин и русская культура. Вып. 2. М.: Диалог-МГУ, 1999. - 156 с.

160. Ранчин A.M. Поэзия Бродского и «Медный Всадник» // A.M. Ранчин. Иосиф Бродский и русская поэзия XVIII-XX веков. М.: Макс-Пресс, 2001. - С. 119.

161. Розанов В. А.С. Пушкин // Новое время. 1899, № 8348. С. 2-3.

162. Розанов И.Н. Народная тропа. К 125-летнему юбилею А.С. Пушкина // Всемирная иллюстрация. 1924. № 3,4. С. 32.

163. Розанов В.В. Новая работа о Толстом и Достоевском (Д.Мережковский. JI. Толстой и Достоевский) // Новое время. 1900. 24 июня, № 8736.

164. Розанов В.В. Среди иноязычных // Розанов В.В. О писательстве и писателях. -М., 1995.-С. 150.

165. Рудич В. Дмитрий Мережковский // История русской литературы: XX век. Серебряный век. / Под ред. Ж. Нива. М.: Прогресс - Литера, 1995. -С. 214225.

166. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. Ключевые понятия и тексты. М.: Аграф, 1999.-С. 113.

167. Русские писатели XIX века о Пушкине. Л., 1938. - С. 12-18.

168. Скатов Н.Н Далекое и близкое. -М., 1981. С. 27.

169. Садовский Б. Валерий Брюсов. Пути и распутья. Собрание стихов.Т.З. Все напевы (1906-1909) // Русская мысль. 1909. № 6. С. 139.

170. Силард Лена Поэтика символистского романа конца XIX начала XX века (Брюсов, Сологуб, Белый) // Проблемы поэтики русского реализма конца XIX начала XX века: Сб. статей. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984. - С. 87.

171. Сиповский В.В. Пушкин. Жизнь и творчество. СПб., 1907. - С. 49.

172. Сквозников В.Д. О лирике // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. М.: Наука, 1964. - С. 219-224.

173. Сологуб Ф. Собр. соч. вХ-титг.Т. X. -СПб., 1913.-С. 159-197.

174. Сологуб Ф. О грядущем хаме Мережковского // Золотое руно. 1906, №4. С. 103.

175. Спасович В.Д. Д.С. Мережковский и его «Вечные спутники» // Вестник Европы. 1897, № 6. С. 558-603.

176. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. М.: Санкт-Петер., 1995. -С. 112.

177. Сугай Л. «.И блещущие чертит арабески» // Андрей Белый. Символизм как миропонимание. -М.: Республика, 1994. С. 11-14.

178. Тименчик Р.Д. «Медный Всадник» в литературном сознании начала XX века // Проблемы пушкиноведения: Сб. научн. трудов. Рига, 1983. - 90 с.

179. Титаренко С.Д. Мотивы и образы Ф. Ницше в поэтике раннего Брюсова // Брюсовские чтения. Ставрополь, 1994. - С. 43.

180. Титаренко С.Д. Миф как универсалия символистской культуры и поэтика циклических форм // Серебряный век: философско-эстетические и художественные искания. Кемерово, 1996. - С. 6.

181. Тиханчева Е.П. Две лекции В.Я. Брюсова о Пушкине // Брюсовские чтения 1962 года. Ереван, 1963. - С. 366-400.

182. Толстая С.М. Нечистая сила // Мифологический словарь. -М., 1991. С. 396. Стлб. 2.

183. Томашевский Б.В. Поэтическое наследие Пушкина // Томашевский Б.В. Пушкин: Работы разных лет. М.: Книга, 1990. - С. 252.

184. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. -М.: Прогресс-Культура, 1995. С. 368-400.

185. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. -М.: Наука, 1968. С. 153-154.

186. Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике. -М.: Книга, 1990. С. 362-363.

187. Фейнберг И.Л. Незавершенные работы Пушкина. М., 1979. - С. 44.

188. Фейнберг И.Л. По страницам «Истории Петра» // Читая тетради Пушкина. -М., 1985.-С. 203-305.

189. Франк С.Л. Этюды о Пушкине / Предисл. Д.С. Лихачева. М.: Согласие, 1999.-178 с.

190. Хаев Е.С. Эпитет «медный» в поэме «Медный Всадник» // Временник пушкинской комиссии. Л., 1985. - С. 180-184.

191. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999. - С. 352-356.

192. Herdman J. The double in nineteenth century fiction // Basingatoba, L. Macmillan, 1990. P. 5.

193. Ходасевич В.Ф. О Пушкине // Ходасевич В.Ф. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3. М.: Согласие, 1996.- С. 395-512.

194. Ходасевич В.Ф. Петербургские повести Пушкина // Ходасевич В.Ф. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 2. М.: Согласие, 1996. - С. 60-63.

195. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник. М.: Сов. писатель, 1991.С.180.

196. Цуркан В.В. Брюсовская концепция творчества Пушкина. Кандидат, диссертац. -М.: МГПУ, 1995. 181 с.

197. Цявловский М.А. Брюсов-пушкинист// Валерию Брюсову: сб., посвящен. 50-летию со дня рождения поэта. -М., 1924, 94 с.

198. Челышев Е.П. Пушкиноведение. Итоги и перспективы // Пушкин и современная культура. -М., 1996. С. 3-30.

199. Чепкасов А.В. Неомифологизм в творчестве Д.С. Мережковского 1890-1910-х годов // Автореф. кандид. дис. Томск, 1999. - 20 с.

200. Чуковский К. Два поэта // Смена. 1936, № 9.

201. Шестов JI. Власть идей (Д.С. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский) // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб: РХГИ, 2001. - С. 109-135.

202. Эйдельман Н.Я. Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта. М.: Сов. писатель, 1984. - 368 с.

203. Эйхенбаум Б.М. О Пушкине // Б.М. Эйхенбаум. О поэзии. Л.: Сов. писатель, 1969. - С. 321-324.

204. Эйхенбаум Б.М. Д.С. Мережковский критик // Д.С. Мережковский: pro et contra. - СПб: РХГИ, 2001. - С. 322-331.

205. Элиот Т.С. Традиция и индивидуальный талант // зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. Трактаты, статьи, эссе. -М., 1987. -С.169-178.

206. Эллис (Кобылинский Л.Л.) Русские символисты. Томск: Изд-во «Водолей», 1998.-288 с.

207. Эпштейн М. Парадоксы новизны (О литературном развитии XIX XX веков).-М., 1988.-С. 174.

208. Якобсон P.O. Статуя в поэтической мифологии Пушкина (пер. с англ. Н.В. Перцова) //Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. - С. 147-148.

209. Яранцев В.Н. Интертекстуальная проблематика символистского текста. «Медный Всадник» А.С. Пушкина и «Петербург» А. Белого // Сибирская пушкинистика сегодня: Сборник научных статей. Новосибирск, 2000. - С. 220-222.

210. Яранцев В.Н. «Эмблематика смысла» романа Андрея Белого «Петербург». Автореф. дисс. . .канд. филол. наук. Новосибирск, 1997. - 18 с.

МЕДНЫЙ ВСАДНИК

ИДЕЯ ПОВЕСТИ

Первое, что поражает в "Медном Всаднике", это - несоответствие между фабулой повести и ее содержанием.

В повести рассказывается о бедном, ничтожном петербургском чиновнике, каком-то Евгении, неумном, неоригинальном, ничем не отличающемся от своих собратий, который был влюблен в какую-то Парашу, дочь вдовы, живущей у взморья. Наводнение 1824 года снесло их дом; вдова и Параша погибли. Евгений не перенес этого несчастия и сошел с ума. Однажды ночью, проходя мимо памятника Петру I, Евгений, в своем безумии, прошептал ему несколько злобных слов, видя в нем виновника своих бедствий. Расстроенному воображению Евгения представилось, что медный всадник разгневался на него за это и погнался за ним на своем бронзовом коне. Через несколько месяцев после того безумец умер.

Но с этой несложной историей любви и горя бедного чиновника связаны подробности и целые эпизоды, казалось бы вовсе ей нс соответствующие. Прежде всего ей предпослано обширное "Вступление", которое вспоминает основание Петром Великим Петербурга и дает, в ряде картин, весь облик этого "творения Петра". Затем, в самой повести, кумир Петра Великого оказывается как бы вторым действующим лицом. Поэт очень неохотно и скупо говорит о Евгении и Параше, но много и с увлечением - о Петре и его подвиге. Преследование Евгения медным всадником изображено не столько как бред сумасшедшего, сколько как реальный факт, и, таким образом, в повесть введен элемент сверхъестественного. Наконец, отдельные сцены повести рассказаны тоном приподнятым и торжественным, дающим понять, что речь идет о чем-то исключительно важном.

Все это заставило критику, с ее первых шагов, искать в "Медном Всаднике" второго, внутреннего смысла, видеть в образах Евгения и Петра воплощения, символы двух начал. Было предложено много разнообразнейших толкований повести, но все их, как нам кажется, можно свести к трем типам.

Одни, в их числе Белинский, видели смысл повести в сопоставлении коллективной воли и воли единичной, личности и неизбежного хода истории. Для них представителем коллективной воли был Петр, воплощением личного, индивидуального начала - Евгений. "В этой поэме, - писал Белинский, - видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей... И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного... При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства, что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание... Эта поэма - апофеоза Петра Великого, самая смелая, какая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя". С этой точки зрения из двух столкнувшихся сил прав представитель "исторической необходимости", Петр.

Другие, мысль которых всех отчетливее выразил Д. Мережковский, видели в двух героях "Медного Всадника" представителей двух изначальных сил, борющихся в европейской цивилизации: язычества и христианства, отречения от своего я в боге и обожествления своего я в героизме. Для них Петр был выразителем личного начала, героизма, а Евгений - выразителем начала безличного, коллективной воли. "Здесь (в "Медном Всаднике"), - пишет Мережковский, - вечная противоположность двух героев, двух начал: - Тазита и Галуба, старого Цыгана и Алеко, Татьяны и Онегина... С одной стороны, малое счастье малого, неведомого коломенского чиновника, напоминающего смиренных героев Достоевского и Гоголя, с другой - сверхчеловеческое видение героя... Какое дело гиганту до гибели неведомых? Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранники шли к своим целям?.. Но что, если в слабом сердце ничтожнейшего из ничтожных, "дрожащей твари", вышедшей из праха, в простой любви его откроется бездна, не меньшая той, из которой родилась воля героя? Что, если червь земли возмутится против своего бога?.. Вызов брошен. Суд малого над великим произнесен: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!" Вызов брошен, и спокойствие горделивого истукана нарушено... Медный всадник преследует безумца... Но вещий бред безумца, слабый шепот его возмущенной совести уже не умолкнет, не будет заглушен подобным грому грохотаньем, тяжелым топотом Медного Всадника". С своей точки зрения Мережковский оправдывает Евгения, оправдывает мятеж "малых", "ничтожных", восстание христианства на идеалы язычества.

Третьи, наконец, видели в Петре воплощение самодержавия, а в "злобном" шепоте Евгения - мятеж против деспотизма.

Новое обоснование такому пониманию "Медного Всадника" дал недавно проф. И. Третьяк/*Józef Tretiak. Mickiewicz i Puszkin. Warszawa. 1906. Мы пользовались изложением г. С. Браиловского. ("Пушкин и его современники", вып. VII.) (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ , показавший зависимость повести Пушкина от сатир Мицкевича "Ustçp". Сатиры Мицкевича появились в 1832 году и тогда же стали известны Пушкину. В бумагах Пушкина нашлись собственноручно сделанные им списки нескольких стихотворений из этих сатир/* Московский Румянцевский музей. Тетрадь N2373. {Примеч. В. Я. Брюсова).*/ . Целый ряд стихов "Медного Всадника" оказывается то распространением стихов Мицкевича, то как бы ответом на них. Мицкевич изобразил северную столицу слишком мрачными красками; Пушкин ответил апологией Петербурга. Сопоставляя "Медного Всадника" с сатирой Мицкевича "Oleszkiewicz", видим, что он имеет с ней общую тему, - наводнение 1824 года, и общую мысль: что за проступки правителей несут наказание слабые и невинные подданные. Если сопоставить "Медного Всадника" со стихами Мицкевича "Pomnik Piotra Wielkiego", мы найдем еще более важное сходство: у Мицкевича "поэт русского народа, славный песнями на целой полуночи" (т. е, сам Пушкин), клеймит памятник названием "каскад тиранства"; в "Медном Всаднике" герой повести клянет тот же памятник. В примечаниях к "Медному Всаднику" дважды упомянуто имя Мицкевича и его сатиры, причем "Oleszkiewicz" назван одним из лучших его стихотворений. С другой стороны, и Мицкевич в своих сатирах несколько раз определенно намекает на Пушкина, как бы вызывая его на ответ.

Проф. Третьяк полагает, что в сатирах Мицкевича Пушкин услышал обвинение в измене тем "вольнолюбивым" идеалам молодости, которыми он когда-то делился с польским поэтом. Упрек Мицкевича в его стихах "Do przyjaciól Moskali", обращенный к тем, кто "подкупленным языком славит торжество царя и радуется мукам своих приятелей", Пушкин должен был отнести и к себе. Пушкин не мог смолчать на подобный укор и не захотел ответить великому противнику тоном официально-патриотических стихотворений. В истинно художественном создании, в величавых образах высказал он все то, что думал о русском самодержавии и его значении. Так возник "Медный Всадник".

Что же гласит этот ответ Пушкина Мицкевичу? Проф. Третьяк полагает, что как в стихах Мицкевича "Pomnik Piotra Wielkiego", так и в "петербургской повести" Пушкина - европейский индивидуализм вступает в борьбу с азиатской идеей государства в России. Мицкевич предсказывает победу индивидуализма, а Пушкин - его полное поражение. И ответ Пушкина проф. Третьяк пытается пересказать в таких словах: "Правда, я был и остаюсь провозвестником свободы, врагом тирании, но не явился ли бы я сумасшедшим, выступая на открытую борьбу с последней? Желая жить в России, необходимо подчиниться всемогущей идее государства, иначе она будет меня преследовать, как безумного Евгения". Таковы три типа толкований "Медного Всадника". Нам кажется, что последнее из них, которое видит в Петре воплощение самодержавия, должно быть всего ближе к подлинному замыслу Пушкина. Пушкину не свойственно было олицетворять в своих созданиях такие отвлеченные идеи, как "язычество" и "христианство" или "историческая необходимость" и "участь индивидуальностей". Но, живя последние годы

В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора,

Он не мог не задумываться над значением самодержавия для России, На те же мысли должны были его навести усердные его занятия русской историей и особенно историей Петра Великого. Убедительными кажутся нам и доводы проф. Третьяка о связи между "Медным Всадником" и сатирами Мицкевича. Впрочем, и помимо этих сатир Пушкин не мог не знать, что его сближение с двором многими, и даже некоторыми из его друзей, истолковывается как измена идеалам его юности. Еще в 1828 году Пушкин нашел нужным отвечать на такие упреки стансами:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю...

Кроме того, понимание Петра в "Медном Всаднике", как воплощения, как символа самодержавия, - до некоторой степени включает в себя и другие толкования повести. Русское самодержавие возникло в силу "исторической необходимости". К самодержавию царей московских с неизбежностью вел весь ход развития русской истории. В то же время самодержавие всегда было и обожествлением личности. Петра Великого Ломоносов открыто сравнивал с богом. Богом называли современники еще Александра I. Мятеж личности против самодержавия невольно становится мятежом против "исторической необходимости" и против "обожествления личности".

Но, присоединяясь к основным взглядам проф. Третьяка, мы решительно не принимаем его выводов. Видя вместе с ним в "Медном Всаднике" ответ Пушкина на упреки Мицкевича, мы понимаем этот ответ иначе. Мы полагаем, что сам Пушкин влагал в свое создание совершенно не тот смысл, какой хотят в нем прочесть.

Если присмотреться к характеристике двух героев "Медного Всадника", станет явным, что Пушкин стремился всеми средствами сделать одного из них - Петра - сколько возможно более "великим", а другого - Евгения - сколько возможно более "малым", "ничтожным". "Великий Петр", по замыслу поэта, должен был стать олицетворением мощи самодержавия в ее крайнем проявлении; "бедный Евгений" - воплощением крайнего бессилия обособленной, незначительной личности.

Петр Великий принадлежал к числу любимейших героев Пушкина. Пушкин внимательно изучал Петра, много об нем думал, посвящал ему восторженные строфы, вводил его как действующее лицо в целые эпопеи, в конце жизни начал работать над обширной "Историей Петра Великого". Во всех этих изысканиях Петр представлялся Пушкину существом исключительным, как бы превышающим человеческие размеры. "Гений Петра вырывался за пределы своего века", - писал Пушкин в своих "Исторических замечаниях" 1822 года. В "Пире Петра Великого" Петр назван "чудотворцем-исполином". В "Стансах" его душе придан эпитет "всеобъемлющей". На полях Полтавы Петр -

Могущ и радостен, как бой.
...............................
....... . Лик его ужасен...
Он весь, как божия гроза.

В "Моей родословной" одарен силой почти сверхъестественной тот,

Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Корме родного корабля.

Однако Пушкин всегда видел в Петре и крайнее проявление самовластия, граничащее с деспотизмом. "Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон", писал Пушкин в "Исторических замечаниях". Тут же добавлено, что при Петре Великом в России было "всеобщее рабство и безмолвное повиновение". "Петр Великий одновременно Робеспьер и Наполеон, воплощенная революция", писал Пушкин в 1831 году. В "Материалах для истории Петра Великого" Пушкин на каждом шагу называет указы Петра то "жестоким", то "варварским", то "тиранским". В тех же "Материалах" читаем: "Сенат и Синод подносят ему титул: отца отечества, всероссийского императора и Петра Великого. Петр недолго церемонился и принял их". Вообще, в этих "Материалах" Пушкин, упоминая бегло о тех учреждениях Петра, которые суть "плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости", - усердно выписывает те его указы, по поводу которых ему приходится говорить о "своевольстве и варварстве", о "несправедливости и жестокости", о "произволении самодержца".

В "Медном Всаднике" те же черты мощи и самовластия в образе Петра доведены до последних пределов.

Открывается повесть образом властелина, который в суровой пустыне задумывает свою борьбу со стихиями и с людьми. Он хочет безлюдный край обратить в "красу и диво полнощных стран", из топи болот воздвигнуть пышную столицу и в то же время для своего полуазиатского народа "в Европу прорубить окно". В первых стихах нет даже имени Петра, сказано просто:

На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих поли.

/*В первоначальном варианте "Вступления" читаем:

На берегу варяжских волн
Стоял, задумавшись глубоко,
Великий Петр. Пред ним широко... и т. д.

(Примеч. В. Я. Брюсова.)*/

Петр не произносит ни слова, он только думает свои думы, - и вот, словно чудом, возникает

Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат.

Пушкин усиливает впечатление чудесного, делая ряд параллелей того, что было и что стало:

Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там,
По оживленным берегам,
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся.
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова.

В одном черновом наброске этих стихов, после слов о "финском рыболове", есть у Пушкина еще более характерное восклицание:

Дух Петров

Сопротивление природы!

/*Все цитаты, как эта, так предыдущие и последующие, основаны на самостоятельном изучении автором этой статьи рукописей Пушкина. (Примеч. В. Я. Брюсова.) */

С этими словами надо сблизить то место в повести "Арап Петра Великого", где описывается Петербург времен Петра. "Ибрагим, - рассказывает Пушкин, - с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болот по манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли победу человеческой воли над сопротивлением стихий". Очевидно, и в стихах "Медного Всадника" Пушкин первоначально хотел повторить мысль о победе над "сопротивлением стихий" - человеческой, державной воли.

"Вступление" после картины современного Пушкину Петербурга, прямо названного "творением Петра", заканчивается торжественным призывом к стихиям - примириться со своим поражением и со своим пленом.

Неколебимо, как Россия!
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия:
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут...

Но Пушкин чувствовал, что исторический Петр, как ни преувеличивать его обаяние, все же останется только человеком. Порою из-под облика полубога будет неизбежно выступать облик просто "человека высокого роста, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту, который, облокотясь на стол, читает гамбургские газеты" ("Арап Петра Великого"). И вот, чтобы сделать своего героя чистым воплощением самодержавной мощи, чтобы и во внешнем отличить его ото всех людей, Пушкин переносит действие своей повести на сто лет вперед ("Прошло сто лет...") и заменяет самого Петра - его изваянием, его идеальным образом. Герой повести - не тот Петр, который задумывал "грозить Шведу" и звать к себе "в гости все флаги", но "Медный Всадник", "горделивый истукан" и прежде всего "кумир". Именно "кумиром", т. е. чем-то обожествленным, всего охотнее и называет сам Пушкин памятник Петра. /*Выражение "гигант" не принадлежит Пушкину; это - поправка Жуковского. (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/

Во всех сценах повести, где является "Медный Всадник", изображен он как существо высшее, не знающее себе ничего равного. На своем бронзовом коне он всегда стоит "в вышине"; он один остается спокойным в час всеобщего бедствия, когда кругом "все опустело", "все побежало", все "в трепете". Когда этот Медный Всадник скачет, раздается "тяжелый топот", подобный "грома грохотанью", и вся мостовая потрясена этим скаканьем, которому поэт долго выбирал подходящее определение - "тяжело-мерное", "далеко-звонкое", "тяжело-звонкое". Говоря об этом кумире, высящемся над огражденною скалою, Пушкин, всегда столь сдержанный, не останавливается перед самыми смелыми эпитетами: это - и "властелин Судьбы", и "державец полумира", и (в черновых набросках) "страшный царь", "мощный царь", "муж Судьбы", "владыка полумира".

Высшей силы это обожествление Петра достигает в тех стихах, где Пушкин, забыв на время своего Евгения, сам задумывается над смыслом подвига, совершенного Петром:

О, мощный властелин Судьбы!
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Образ Петра преувеличен здесь до последних пределов. Это уже не только победитель стихий, это воистину "властелин Судьбы". Своей "роковой волей" направляет он жизнь целого народа. Железной уздой удерживает он Россию на краю бездны, в которую она уже готова была рухнуть/*Мы понимаем это место так: Россия, стремительно несясь вперед по неверному пути, готова была рухнуть в бездну. Ее "седок", Петр, вовремя, над самой бездной, поднял ее на дыбы и тем спас. Таким образом, в этих стихах мы видим оправдание Петра и его дела. Другое понимание этих стихов, толкующее мысль Пушкина как упрек Петру, который так поднял на дыбы Россию, что ей осталось "опустить копыта" только в бездне, - кажется нам произвольным. Отметим кстати, что во всех подлинных рукописях читается "поднял на дыбы", а не "вздернул на дыбы" (как до сих пор печаталось и печатается во всех изданиях). (Примеч. В. Я. Брюсова.) */. И сам поэт, охваченный ужасом перед этой сверхчеловеческой мощью, не умеет ответить себе, кто же это перед ним.

Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
.......................................
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?

Таков первый герой "петербургской повести": Петр, Медный Всадник, полубог. - Пушкин позаботился, чтобы второй герой, "бедный, бедный мой Евгений", был истинною ему противоположностью.

В первоначальном наброске "Медного Всадника" характеристике второго героя было посвящено много места. Как известно, отрывок, выделенный впоследствии в особое целое под заглавием "Родословная моего героя", входил сначала в состав "петербургской повести", и никто другой, как "мой Езерский", превратился позднее в "бедного Евгения". Именно, рассказав, как

из гостей домой

Пришел Евгений молодой,

Пушкин сначала продолжал:

Так будем нашего героя
Мы звать, затем что мой язык
Уж к звуку этому привык.
Начнем ab ovo: мой Евгений
Происходил от поколений,
Чей дерзкий парус средь морей
Был ужасом минувших дней.

Однако потом Пушкин нашел неуместным рассказывать о предках того героя, который, по замыслу повести, должен быть ничтожнейшим из ничтожных, и не только выделил в отдельное произведение все строфы, посвященные его родословной, но даже лишил его "прозвания", т. е. фамилии (в различных набросках герой "петербургской повести" назван то "Иван Езерский", то "Зорин молодой", то "Рулин молодой"). Длинная родословная заменилась немногими словами:

Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало...

Не довольствуясь тем, Пушкин постарался совершенно обезличить своего героя. В ранних редакциях повести Евгений - еще довольно живое лицо. Пушкин говорит определенно и подробно и о его житейском положении, и о его душевной жизни, и о его внешнем облике. Вот несколько таких набросков:

Он был чиновник небогатый,
Лицом немного рябоватый.

Он был затейлив, небогат,
Собою белокур...

Он был чиновник очень бедный,
Безродный, круглый сирота.

Чиновник бедный,

Задумчивый, худой и бледный.

Он одевался нерадиво,
Всегда бывал застегнут криво
Его зеленый, узкий фрак.

Как все, о деньгах думал много,
И жуковский курил табак,
Как все, носил мундирный фрак.

От всего этого, в окончательной обработке, остались только сведения, что "наш герой" - "где-то служит" и что "был он беден".

Характерно также, что первоначальный герой повести представлялся Пушкину лицом гораздо более значительным, нежели позднейший Евгений. Одно время Пушкин думал даже сделать из него если не поэта, то человека, как-то интересующегося литературой. В черновых набросках читаем:

Мой чиновник

Был сочинитель и любовник,

Как все, он вел себя не строго,
Как мы, писал стихами много.

Вместо этого, в окончательной редакции, Пушкин заставляет Евгения мечтать:

Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег...

Где уже думать о сочинительстве человеку, который сам сознается, что ему недостает ума!

Точно так же первоначальный герой и на социальной лестнице стоял гораздо выше Евгения. Пушкин сначала называл его своим соседом и даже говорил о его "роскошном" кабинете.

В своем роскошном кабинете,
В то время, Рулин молодой
Сидел задумчиво...

Домой приехал мой сосед,
Вошел в свой мирный кабинет.

/*Что касается отрывка, даваемого многими изданиями как вариант стихов "Медного Всадника":

Тогда, по каменной площадке
Песком усыпанных сеней.
Взбежав по ступеням отлогим
Широкой лестницы своей... и т.д. -

То связь этих стихов с "петербургской повестью" кажется нам вес".ма сомнительной. {Примеч. 8. Я. Брюсова.) */

Все эти черты постепенно изменялись. "Мирный" кабинет был заменен "скромным" кабинетом; потом вместо слова "мой сосед" появилось описательное выражение: "в том доме, где стоял и я"; наконец, жилище своего героя Пушкин стал определять, как "канурка пятого жилья", "чердак", "чулан" или словами: "Живет под кровлей". В одной черновой сохранилась характерная в этом отношении поправка: Пушкин зачеркнул слова "мой сосед" и написал вместо того "мой чудак", а следующий стих:

Вошел в свой мирный кабинет. -

Изменил так:

Вошел и отпер свой чердак.

Пушкин простер свою строгость до того, что лишил всяких индивидуальных черт самый этот "чердак" или "чулан". В одной из ранних редакций читаем:

Вздохнув, он осмотрел чулан,
Постелю, пыльный чемодан.
И стол, бумагами покрытый,
И шкап, со всем его добром;
Нашел в порядке все: потом,
Дымком своей сигары сытый,
Разделся сам и лег в постель,
Под заслуженную шинель.

Ото всех этих сведений в окончательной редакции сохранилось только глухое упоминание:

Живет в Коломне... -

Да два сухих стиха:

Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.

Даже в перебеленной рукописи, представленной на цензуру государю, оставалось еще подробное описание мечтаний Евгения, вводившее читателя в его внутренний мир и в его личную жизнь:

Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок,
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок.
Да сам большой... чего мне боле?
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять:
Местечко выпрошу; Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят...
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят.

Уже после просмотра рукописи царем и запрещения ее Пушкин выкинул и это место, неумолимо отымая у своего Евгения все личные особенности, все индивидуальные черты, как уже раньше отнял у него "прозванье".

Таков второй герой "петербургской повести" - ничтожный коломенский чиновник, "бедный Евгений", "гражданин столичный",

Каких встречаете вы тьму,
От них нисколько не отличный
Ни по лицу, ни по уму.

/*В такой редакции эти стихи входят в одну из рукописей "Медного Всадника". {Примеч. В. Я. Брюсова.)*/

В начале "Вступления" Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать "Он", чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что "прозванья нам его не нужно". Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, "ужасное". Нет облика и у "бедного" Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных "граждан столичных". Приемы изображения того и другого, - покорителя стихий и коломенского чиновника, - сближаются между собою, потому что оба они - олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.

"Вступление" повести изображает могущество самодержавия, торжествующего над стихиями, и заканчивается гимном ему:

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!

Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека.

Нева, когда-то порабощенная, "взятая в плен" Петром, не забыла своей "старинной вражды" и с "тщетной злобою" восстает на поработителя. "Побежденная стихия" пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на "стройные громады дворцов и башен", возникших по манию самодержавного Петра.

Описывая наводнение, Пушкин сравнивает его то с военными действиями, то с нападением разбойников:

Осада! приступ! Злые волны,
Как воры, лезут в окна...

Так злодей,

С свирепой шайкою своей,
В село ворвавшись, ловит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..

На минуту кажется, что "побежденная стихия" торжествует, что за нее сама Судьба:

Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет...

Даже "покойный царь", преемник оного покорителя стихий, приходит в смятение и готов признать себя побежденным:

Печален, смутен, вышел он
И молвил: "С божией стихией
Царям не совладать"...

Однако среди всеобщего смятения есть Один, кто остается спокоен и неколебим. Это Медный Всадник, державец полумира, чудотворный строитель этого города. Евгений, верхом на мраморном льве. вперяет "отчаянные взоры" в ту даль, где, "словно горы", "из возмущенной глубины", встают страшные волны. -

И обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою,
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

В первоначальном наброске этого места у Пушкина было:

И прямо перед ним из вод
Возникнул медною главою
Кумир на бронзовом коне,
Неве мятежной /*Вариант: "безумной". {Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ в тишине
Грозя недвижною рукою...

Но Пушкин изменил эти стихи. Медный Всадник презирает "тщетную злобу" финских волн. Он не снисходит до того, чтобы грозить "мятежной Неве" своей простертою рукою.

Это первое столкновение бедного Евгения и Медного Всадника. Случай сделал так, что они остались наедине, двое на опустелой площади, над водой, "завоевавшей все вокруг", - один на бронзовом коне. другой на звере каменном. Медный Всадник с презрением "обращен спиною" к ничтожному человечку, к одному из бесчисленных своих подданных, не. видит, не замечает его. Евгений, хотя его отчаянные взоры и наведены недвижно "на край один", не может не видеть кумира, возникшего из вод "прямо перед ним".

Медный Всадник оказывается прав в своем презрении к "тщетной злобе" стихии. То было просто "наглое буйство", разбойничье нападение.

Насытясь разрушеньем

И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу...
(Так) грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу по пути роняя.

Всего через день уже исчезли следы недавнего мятежа:

Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей,
И не нашел уже следов
Беды вчерашней...
В порядок прежний все вошло.

Но мятеж стихий вызывает другой мятеж: человеческой души. Смятенный ум Евгения не переносит "ужасных потрясений", пережитых им, - ужасов наводнения и гибели его близких. Он сходит с ума, становится чужд свету, живет, не замечая ничего вокруг, в мире своих дум, где постоянно раздается "мятежный шум Невы и ветров". Хотя Пушкин и называет теперь Евгения "несчастным", но все же дает понять, что безумие как-то возвысило, облагородило его. В большинстве редакций повести Пушкин говорит о сумасшедшем Евгении -

Был чудной внутренней тревогой.

/*Так читаются эти стихи и в беловой рукописи, представленной на просмотр государю. {Примеч. В. Я. Брюсова.)*/

И вообще во всех стихах, посвященных "безумному" Евгению, есть особая задушевность, начиная с восклицания:

Но бедный, бедный мой Евгений!

/*В один год с "Медным Всадником" написаны стихи "Не дай мне бог сойти с ума", где Пушкин признается, что и сам "был бы рад" расстаться с разумом своим. (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/

Проходит год, наступает такая же ненастная осенняя ночь, какая была перед наводнением, раздается кругом тот же "мятежный шум Невы и ветров", который всечасно звучит в думах Евгения. Под влиянием этого повторения безумец с особой "живостью" вспоминает все пережитое и тот час, когда он оставался "на площади Петровой" наедине с грозным кумиром. Это воспоминание приводит его на ту же площадь; он видит и каменного льва, на котором когда-то сидел верхом, и те же столбы большого нового дома и "над огражденною скалою"

Кумир на бронзовом коне.

"Прояснились в нем страшно мысли", говорит Пушкин. Слово "страшно" дает понять, что это "прояснение" не столько возврат к здравому сознанию, сколько некоторое прозрение/*"Страшно прояснились" - в окончательной редакции; в более ранних редакциях: "странно прояснились", что еще усиливает даваемый нами этому месту смысл. {Примеч. В. Я. Брюсова.) */. Евгений в "кумире" внезапно признает виновника своих несчастий,

Того, чьей волей роковой
Над морем город основался.

Петр, спасая Россию, подымая ее на дыбы над бездной, ведя ее своей "волей роковой", по им избранному пути, основал город "над морем", поставил башни и дворцы в топи болот. Через это и погибло все счастье, вся жизнь Евгения, и он влачит свой несчастный век получеловеком, полузверем. А "горделивый истукан" по-прежнему стоит, как кумир, в темной вышине. Тогда в душе безумца рождается мятеж против насилия чужой воли над судьбой его жизни, "Как обуянный силой черной", он припадает к решетке и, стиснув зубы, злобно шепчет свою угрозу державцу полумира:

"Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!"

Пушкин не раскрывает подробнее угрозы Евгения. Мы так и не знаем, что именно хочет сказать безумец своим "Ужо тебе!". Значит ли это, что "малые", "ничтожные" сумеют "ужо" отомстить за свое порабощение, унижение "героем"? Или что безгласная, безвольная Россия подымет "ужо" руку на своих властителей, тяжко заставляющих испытывать свою роковую волю? Ответа нет, /*Как известно "Медный Всадник" был напечатан впервые не в том виде, как он написан Пушкиным. Это подало повод к легенде, будто Пушкин вложил в уста Евгения перед "горделивым истуканом" какой-то особо резкий монолог, который не может появиться в русской печати. Кн. П. П. Вяземский в своей брошюре "Пушкин по документам Остафьевского архива" сообщил как факт, будто в чтении повести самим Пушкиным потрясающее впечатление производил монолог обезумевшего чиновника перед памятником Петра, заключавший в себе около тридцати стихов, в которых "слишком знергически звучала ненависть к европейской цивилизации". "Я помню, - продолжал кн. П. П. Вяземский, - впечатление, произведенное им на одного из слушателей, А. О. Россетти, и мне как будто помнится, он уверял меня, что снимет копию для будущего времени". Сообщение кн. П. П. Вяземского должно признать совершенно вздорным. В рукописях Пушкина нигде не сохранилось ничего, кроме тех слов, которые читаются теперь в тексте повести. Самое резкое выражение, какое вложил Пушкин в уста своего героя, это - "Ужо тебе!" или "Уже тебе!", согласно с правописанием подлинника. Кроме того, "ненависть к европейской цивилизации" вовсе не вяжется со всем ходом рассказа и с основной идеей повести. (Примеч. В. Я. Брюсова.) */ и самой неопределенностью своих выражений Пушкин как бы говорит, что точный смысл упрека неважен. Важно то, что малый и ничтожный, тот, кто недавно сознавался смиренно, что "мог бы бог ему прибавить ума", чьи мечты не шли дальше скромного пожелания: "местечко выпрошу", внезапно почувствовал себя равным Медному Всаднику, нашел в себе силы и смелость грозить "державцу полумира".

Характерны выражения, какими описывает Пушкин состояние Евгения в эту минуту:

К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь...

Торжественность тона, обилие славянизмов ("чело", "хладной", "пламень") показывают, что "черная сила", которой обуян Евгений, заставляет относиться к нему иначе, чем раньше. Это уже не "наш герой", который "живет в Коломне, где-то служит"; это соперник "грозного царя", о котором должно говорить тем же языком, как и о Петре.

И "кумир", остававшийся стоять недвижно над возмущенною Невою, "в неколебимой вышине", не может с тем же презрением отнестись к угрозам "бедного безумца". Лицо грозного царя возгорается гневом; он покидает свое гранитное подножие и "с тяжелым топотом" гонится за бедным Евгением. Медный Всадник преследует безумца, чтобы ужасом своей погони, своего "тяжело-звонкого скаканья" заставить его смириться, забыть все, что мелькнуло в его уме в тот час, когда "прояснились в нем страшно мысли".

И во всю ночь, безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

Медный Всадник достигает своей цели: Евгений смиряется. Второй мятеж побежден, как и первый. Как после буйства Невы "в порядок прежний все вошло". Евгений снова стал ничтожнейшим из ничтожных, и весною его труп, как труп бродяги, рыбаки похоронили на пустынном острову, "ради бога".

В первой юности Пушкин примыкал к либеральному политическому движению своей эпохи. Он был в дружеских отношениях со многими декабристами. "Возмутительные" (по тогдашней терминологии) стихи были одной из главных причин его ссылки на юг. В сущности, политические идеалы Пушкина всегда были умеренны. В самых смелых своих стихотворениях он повторял неизменно:

Владыки, вам венец и трон
Дает закон, а не природа!

В таких стихотворениях, как "Вольность", "Кинжал", "Андрей Шенье", Пушкин раздает самые нелестные эпитеты "бесславным ударам", "преступной секире", "исчадью мятежа" (Марат), "ареопагу остервенелому" (революционный трибунал 1794 г.). Но все-таки в ту эпоху, под влиянием общего брожения, он еще готов был воспевать "последнего судию позора и обиды, карающий кинжал" и верить, что над "площадью мятежной" может взойти

День великий, неизбежный
Свободы яркий день...

Однако в середине 20-х годов, еще до события 14 декабря, в политических воззрениях Пушкина совершился определенный переворот. Он разочаровался в своих революционных идеалах. На вопрос о "свободе" он начал смотреть не столько с политической, сколько с философской точки зрения. Он постепенно пришел к убеждению, что "свобода" не может быть достигнута насильственным изменением политического строя, но будет следствием духовного воспитания человечества. /*Эволюция политических воззрений Пушкина, схематически намеченная нами, более подробно прослежена в статье Александра Слонимского - "Пушкин и декабрьское движение" (т. II, стр. 503). (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ Эти взгляды и положены в основу "Медного Всадника". Пушкин выбрал своим героем самого мощного из всех самодержцев, какие когда-либо восставали на земле. Это - исполин-чудотворец, полубог, повелевающий стихиями. Стихийная революция не страшит его, он ее презирает. Но когда восстает на него свободный дух единичного человека, "державец полумира" приходит в смятение. Он покидает свою "огражденную скалу" и всю ночь преследует безумца, только бы своим тяжелым топотом заглушить в нем мятеж души.

"Медный Всадник", действительно, ответ Пушкина на упреки Мицкевича в измене "вольнолюбивым" идеалам юности. "Да, - как бы говорит Пушкин, - я не верю больше в борьбу с деспотизмом силами стихийного мятежа; я вижу всю его бесплодность. Но я не изменил высоким идеалам свободы. Я по-прежнему уверен, что не вечен "кумир с медною главой", как ни ужасен он в окрестной мгле, как ни вознесен он "в неколебимой вышине". Свобода возникнет в глубинах человеческого духа, и "огражденная скала" должна будет опустеть".

ВОЗНИКНОВЕНИЕ И СОСТАВ ПОВЕСТИ

Анненков предполагает, что "Медный Всадник" составлял вторую половину большой поэмы, задуманной Пушкиным ранее 1833 года и им не конченной. Отрывок из первой половины этой поэмы Анненков видит в "Родословной моего героя". Однако у нас нет оснований принять такое предположение.

Ни в бумагах Пушкина, ни в его письмах до 1833 года нет никаких указаний на задуманную им большую поэму, в которую "Медный Всадник" входил бы как часть. Достаточно веские доводы позволяют думать, что к работе над "Медным Всадником" толкнули Пушкина сатиры Мицкевича, с которыми мог он познакомиться не раньше конца 1832 года. /*См. предыдущую статью. (Примеч. В. Я. Брюсова). */ Если и существовал у Пушкина раньше 1833 года замысел поэмы, имевшей что-то общее с "Медным Всадником", то только в самых общих чертах. Так, в одном из набросков "Вступления" Пушкин говорит, что мысль описать петербургское наводнение 1824 года явилась у него под впечатлением первых рассказов об нем. Пушкин даже намекает, что видел в этом как бы свой долг, - долг поэта перед "печальными сердцами" своих современников:

Была ужасная пора!
Об ней начну повествованье.
Давно, когда я в первый раз
Услышал грустное преданье,
Сердца печальные, для вас
Тогда же дал я обещанье
Стихам поверить свой рассказ.

Что касается "Родословной моего героя", то свидетельство рукописей не оставляет сомнения в ее происхождении. Это - часть "Медного Всадника", выделенная из его состава и обработанная как отдельное целое. В первоначальных набросках "Родословная моего героя" была именно родословной позднейшего "бедного Евгения", но Пушкин скоро убедился, что эти строфы нарушают стройность повести, и исключил их. Позднее он сделал из них самостоятельное произведение, дающее родословную некоторого героя, не героя той или иной повести, но "героя" вообще. Кроме того, "Медный Всадник" - создание настолько законченное, его идея настолько полно выражена, что никак нельзя считать "петербургскую повесть" частью какого-то более обширного целого.

Написан "Медный Всадник" в Болдине, где Пушкин после поездки на Урал провел около полутора месяца, с 1 октября 1833 года по середину ноября. Под одним из первых набросков повести есть помета: "6 октября"; под первым списком всей повести: "30 октября". Таким образом, все создание повести заняло меньше месяца.

Можно, однако, не без вероятности допустить, что мысль написать "Медного Всадника" возникла у Пушкина раньше его приезда в Болдино. Вероятно, и некоторые наброски уже были сделаны в Петербурге, - например те, которые написаны не в тетрадях, а на отдельных листах (таков отрывок "Над Петербургом омраченным..."). У нас есть свидетельство, что по пути на Урал Пушкин думал о наводнении 1824 года. По поводу сильного западного ветра, застигшего его в дороге, он писал жене (21 августа) : "Что было с вами, петербургскими жителями? Не было ли у вас нового наводнения? что, если и это я прогулял? досадно было бы".

Из Болдина Пушкин почти никому, кроме своей жены, не писал. С женой же о своих стихах он говорил только как о доходной статье и притом непременно тоном шутки. Поэтому из болдинских писем Пушкина мы ничего не узнаем о ходе его работы над "петербургской повестью". II октября он сообщал: "Я пишу, я в хлопотах". 21 октября: "Я работаю лениво, через пень колоду валю. Начал многое, но ни к чему нет охоты; бог знает, что со мной делается. Старам стала и умом плохам". 30 октября: "Недавно расписался и уже написал пропасть". 6 ноября: "Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого, а то альманашники заедят меня". Самое заглавие "Медного Всадника" здесь не названо, и общий тон шутки не позволяет отнестись с доверием к признанию Пушкина, будто во время работы над повестью у него "ни к чему не было охоты".

Обращаясь к рукописям, мы видим, что повесть стоила Пушкину громадного труда. Каждый ее отрывок, каждый ее стих, прежде чем облечься в свою окончательную форму, являлся в нескольких - иногда до десяти - видоизменениях. Из первоначальных черновых набросков, где еще недостает многих связующих частей, Пушкиным, в особой тетради, был сделан первый свод всей повести. Этот свод, помеченный "30 октября", является второй редакцией повести, так как в нем многое изменено, сравнительно с первыми набросками. Этот список покрыт новыми поправками. дающими третью редакцию. Она дошла до нас также в собственноручном пушкинском списке, сделанном для представления повести государю. Наконец, уже в этом беловом списке (и притом после запрещения повести "высочайшей цензурой") Пушкиным тоже сделан ряд изменений, целые отрывки выкинуты, многие выражения и целые стихи заменены другими и т. д. Таким образом, ныне печатаемый текст надо считать четвертой редакцией повести.

Чтобы дать понятие о работе, затраченной Пушкиным на "Медного Всадника", достаточно сказать, что начало первой части известно нам в шести, вполне обработанных, редакциях. Уже одна из первых кажется настолько законченным созданием, что почти заставляет жалеть о строгости "взыскательного" художника, опустившего из нее многие черты:

Над Петербургом омраченным
Осенний ветер тучи гнал.
Нева, в теченьи возмущенном,
Шумя, неслась. Угрюмый вал,
Как бы проситель беспокойный,
Плескал в гранит ограды стройной
Широких невских берегов.
Среди бегущих облаков
Луны совсем не видно было.
Огни светилися в домах,
На улице взвивался прах
И буйный вихорь выл уныло,
Клубя подол сирен ночных
И заглушая часовых.

Фабула "Медного Всадника" принадлежит Пушкину, но отдельные эпизоды и картины повести созданы не без постороннего влияния.

Мысль первых стихов "Вступления" заимствована из статьи Батюшкова "Прогулка в Академию художеств" (1814). "Воображение мое, - пишет Батюшков, - представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные... Великая мысль родилась в уме великого человека. Здесь будет город, .сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу. Сказал - и Петербург возник из дикого болота". Стихи "Вступления" повторяют некоторые выражения этого места почти буквально.

Перед началом описания Петербурга Пушкин сам делает примечание: "См. стихи кн. Вяземского к графине З - ой". В этом стихотворении кн. Вяземского ("Разговор 7 апреля 1832 года"), действительно, находим несколько строф, напоминающих описание Пушкина:

Я Петербург люблю с его красою стройной,
С блестящим поясом роскошных островов,
С прозрачной ночью - дня соперницей беззнойной,
И с свежей зеленью младых его садов... и т. д.

Кроме того, на описании Пушкина сказалось влияние двух сатир Мицкевича: "Przedmiescia stolicy" и "Petersburg". Проф. Третьяк/*См. предыдущую статью. Мы и здесь пользуемся изложением г. С. Браиловского. (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ доказал, что Пушкин почти шаг за шагом следует за картинами польского поэта, отвечая на его укоры апологией северной столицы. Так, например, Мицкевич смеется над тем. что петербургские дома стоят за железными решетками; Пушкин возражает:

Твоих оград узор чугунный.

Мицкевич осуждает суровость климата Петербурга: Пушкин отвечает:

Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз.

Мицкевич презрительно отзывается о северных женщинах, белых, как снег, румяных, как раки; Пушкин славит -

Девичьи липа ярче роз

Есть аналогия между изображением "кумира" в "Медном Всаднике" и описанием той же статуи в сатире Мицкевича "Pomnik Piotra Wieikiego".

Образ оживленной статуи мог быть внушен Пушкину рассказом М. Ю. Вьельгорского о некоем чудесном сне. В 1812 году государь, опасаясь неприятельского нашествия, предполагал увезти из Петербурга памятник Петра, но его остановил кн. А. И. Голицын, сообщив, что недавно один майор видел дивный сон: будто Медный Всадник скачет по улицам Петербурга, подъезжает ко дворцу и говорит государю: "Молодой человек! До чего ты довел мою Россию! Но покамест я на месте, моему городу нечего опасаться". Впрочем, тот же образ мог быть подсказан и эпизодом со статуей командора в "Дон Жуане".

Описание наводнения 1824 года составлено Пушкиным по показаниям очевидцев, так как сам он его не видел. Он был тогда в ссылке, в Михайловском. /*Получив первые известия о бедствии, Пушкин сначала отнесся к нему полушутливо и в письме к брату допустил даже по поводу наводнения остроту довольно сомнительного достоинства. Однако, узнав ближе обстоятельства дела, совершенно переменил суждение и, в другом письме к брату, писал: "Этот потоп с ума мне нейдет: он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь нещастному, помогай из онегинских денег, но прошу без всякого шума". (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ Белинский писал: "Картина наводнения написана у Пушкина красками, которые ценою жизни готов бы был купить поэт прошлого века, помешавшийся на мысли написать эпическую поэму Потоп... Тут не знаешь, чему больше дивиться, громадной ли грандиозности описания или его почти прозаической простоте, что вместе взятое доходит до величайшей поэзии". Однако сам Пушкин заявил в предисловии, что "подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов", и прибавил: "любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом".

Справляясь с книгой Берха ("Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в С.-Петербурге"), приходится признать, что описание Пушкина, при всей его яркости, действительно "заимствовано". Вот, например, что рассказывает Берх: "Дождь и проницательный холодный ветер с самого утра наполняли воздух сыростью... С рассветом... толпы любопытных устремились на берега Невы, которая высоко воздымалась пенистыми волнами и с ужасным шумом и брызгами разбивала их о гранитные берега... Необозримое пространство вод казалось кипящею пучиною... Белая пена клубилась над водными громадами, которые, беспрестанно увеличиваясь, наконец, яростно устремились на берег... Люди спасались, как могли". И далее: "Нева, встретив препятствие в своем течении, возросла в берегах своих, наполнила каналы и через подземные трубы хлынула в виде фонтанов на улицы. В одно мгновение вода полилась через края набережных".

Все основные черты этого описания повторены Пушкиным, частью в окончательной редакции повести, частью в черновых набросках.

...дождь унылой

В окно стучал, и ветер выл.

По утру над ее брегами
Теснился толпами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.

Нева бродила, свирепела,
Приподымалась и кипела,
Котлом клокоча и клубясь.

Нева всю ночь

Рвалася к морю, против бури
И спорить стало ей не в мочь!
И вот от их/*Не совсем понятно, к чему относится слово "их", как здесь, так и в соответственном месте окончательной редакции:

Рвалася к морю против бури,
Не одолев их мощной дури.

Вероятно, Пушкин имел в виду "море" и "бурю", или "ветры", о которых сказано дальше: Но силой ветров от залива Перегражденная Нева...

Кстати, во всех изданиях до сих пор печаталось "ветра" вместо "ветров" (как читается во всех рукописях). {Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ свирепой дури
Пошла клокоча и клубясь.
И вдруг, как тигр остервенясь,
Через железную ограду
Волнами хлынула по граду.

Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело... Воды вдруг
Втекли в подземные подвалы;
К решеткам хлынули каналы.

Народ бежал. Навстречу ей
Каналы хлынули; из труб
Фонтаны брызнули.

В первоначальных вариантах описания воспроизвел Пушкин в стихах и ходивший по городу анекдот о гр. В. В. Толстом, позднее рассказанный кн. П. А. Вяземским/*См. в Истории текста. (Примеч. В. Я. Брюсова.)*/ .

Во всяком случае, Пушкин вполне имел право сказать в одном из своих примечаний, сравнивая свое описание наводнения с описанием Мицкевича (у которого изображен вечер перед наводнением): "наше описание вернее "...

По числу стихов "Медный Всадник" - одна из наиболее коротких поэм Пушкина. В нем в окончательной редакции всего 464 стиха, тогда как в "Цыганах" - 537, в "Полтаве" - около 1500 и даже в "Бахчисарайском фонтане" - около 600. Между тем замысел "Медного Всадника" чрезвычайно широк, едва ли нс шире, чем во всех других поэмах Пушкина. На протяжении менее чем 500 стихов Пушкин сумел уместить и думы Петра "на берегу варяжских волн", и картину Петербурга в начале XIX века, и описание наводнения 1824 года, и историю любви и безумия бедного Евгения, и свои раздумья над делом Петра. Пушкин нашел возможным даже позволить себе, как роскошь, несколько шуток, например, упоминание о графе Хвостове.

Язык повести крайне разнообразен. В тех частях, где изображается жизнь и думы чиновника, он прост, почти прозаичен, охотно допускает разговорные выражения ("жизнь куда легка", "препоручу хозяйство", "сам большой" и т.п.). Напротив, там, где говорится о судьбах России, язык совершенно меняется, предпочитает славянские формы слов, избегает выражений повседневных, как, например:

Прошло сто лет - и юный град.
Полнощных стран краса и диво.
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.

Однако усеченных прилагательных Пушкин явно избегает, и во всей повести их всего три: "вешни дни", "минувши времена", "сонны очи".

Своеобразную особенность стиха "Медного Всадника" составляет обилие цезур. Ни в одной из своих поэм, писанных четырехстопным ямбом, не позволял себе Пушкин так часто, как в "Медном Всаднике", остановки по смыслу внутри стиха. По-видимому, в "Медном Всаднике" он сознательно стремился к тому, чтобы логические деления не совпадали с делениями метрическими, создав этим впечатление крайней непринужденности речи. Особенно много таких примеров в стихах, рассказывающих о Евгении, например:

Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился бедный
Не за себя.

Евгений за своим добром
Нс приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани.

У Невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер.

Замечательно, что почти все новые отделы повести (как бы ее отдельные главы) начинаются с полустиха, В общем приблизительно в трети стихов "Медного Всадника" в середине стиха стоит точка, и более чем в половине внутри стиха есть логическая остановка речи.

В употреблении рифм в "Медном Всаднике" Пушкин остался верен своему правилу, высказанному им в "Домике в Коломне":

Мне рифмы нужны, все готов сберечь я.

В "Медном Всаднике" множество рифм самых обыкновенных (ночи - очи, конь - огонь и т.д.), еще больше глагольных (сел - глядел, злились - носились, узнал - играл и т.д.), но есть и несколько "редких" (солнца - чухонца, режет - скрежет) и целый ряд "богатых" (живые - сторожевые, пени - ступени, завывая - подмывая, главой - роковой и т. д.). Как и в других стихотворениях, Пушкин по произношению свободно рифмует прилагательные на ый с наречиями на о (беззаботный - охотно).

По звуковой изобразительности стих "Медного Всадника" знает мало соперников. Кажется, ни в одном из своих созданий не пользовался Пушкин так часто, как в "петербургской повести", всеми средствами аллитерации, игры гласными и согласными и т. п. Примером их может служить четверостишие:

И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пен истых бокалов
И п унша п ламень голубой.

Но верха изобразительности достигает стих "Медного Всадника" в сцене преследования бедного Евгения. Повторением одних и тех же рифм, повторением несколько раз начальной буквы в стоящих рядом словах и упорным повторением звуков к, г и х - дает Пушкин живое впечатление "тяжело-звонкого скаканья", эхо которого звучит по пустой площади, как грохотанье грома.

И он п о п лощади п устой
Бежит и слышит за собой
К ак будто г рома г рохотанье,
Тяжело-звонк ое ск ак анье
По п отрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За н им н есется В садник Медный
На звонк о ск ачущем к оне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повс юду Вс адник Медный
С т яжелым т опотом ск ак ал.

Однако в повести заметны и следы некоторой торопливости в обработке формы. Три стиха остались вовсе без рифмы, а именно:

На город кинулась. Пред нею...

И не нашел уже следов...

А спал на пристани. Питался...

В первоначальных редакциях первый и последний из этих стихов имеют свою рифму:

Всей тяжкой силою своею
Пошла на приступ. Перед нею
Народ бежал и скрылся вдруг.

А спал на пристани. Питался
Из окон брошенным куском;
Уже почти не раздевался,
И платье ветхое на нем
Рвалось и тлело...

Как известно, в 1826 году государь выразил желание лично быть цензором Пушкина. Все свои новые произведения, до их напечатания, Пушкин должен был представлять, через Бенкендорфа, в эту "высочайшую цензуру".

6 декабря 1833 года, вскоре по возвращении из Болдина, Пушкин обратился с письмом к Бенкендорфу, прося позволения представить его сиятельству "стихотворение", которое желал бы напечатать. Надо полагать, что то был "Медный Всадник". 12 декабря рукопись "Медного Всадника" была уже возвращена Пушкину. "Высочайшая цензура" нашла в повести целый ряд предосудительных мест.

Мы не знаем, как отнесся к запрещению повести сам Пушкин. Последние годы своей жизни он провел в строгом духовном одиночестве и, по-видимому, никого не посвящал в свою внутреннюю жизнь. В своих письмах он сделался крайне сдержан и уже не позволял себе той увлекательной болтовни обо всем, что его интересует, которая составляет главную прелесть его писем из Михайловского. Даже в записях своего дневника, который он вел последние годы жизни, Пушкин был очень осторожен и не допускал ни одного лишнего слова.

В этом дневнике под 14 декабря записано: "11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращают Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи:

И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова -

Вымараны. На многих местах поставлен - ? - . Все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условие со Смирдиным".

Ничего больше не узнаем мы и из писем Пушкина. В декабре 1833 года он писал Нащокину: "Здесь имел я неприятности денежные: я сговорился было со Смирдиным и принужден был уничтожить договор, потому что Медного Всадника цензура не пропустила. Это мне убыток". Ему же Пушкин повторял в другом, позднейшем письме: "Медный Всадник не пропущен, - убытки и неприятности". Погодину, в ответ на его вопрос, Пушкин сообщил кратко: "Вы спрашиваете о Медном Всаднике, о Пугачеве и о Петре. Первый не будет напечатан".

Из этих сухих сообщений можно заключить только то, что Пушкин хотел напечатать "петербургскую повесть" (значит, считал ее законченной, обработанной) и что он познакомил с ней своих друзей.

Сам Пушкин верил, что его рукописи рассматриваются непосредственно государем. Он полагал, что и рукопись "Медного Всадника" возвращена ему "с замечаниями государя". Но в настоящее время достаточно выяснено, что рукописи Пушкина рассматривались в канцелярии Бенкендорфа и что государь только повторял, иногда сохраняя все полемические выпады, критические замечания этой канцелярии. Внутренний смысл "Медного Всадника", конечно, этой цензурой понят не был, но целый ряд отдельных выражений показался ей недопустимым.

До нас дошла, по-видимому, та самая рукопись, которая была представлена на рассмотрение государю (Пушкин пишет: "Мне возвращен Медный Всадник..."). В этой рукописи стихи о "померкшей Москве", о которых Пушкин говорит в дневнике, зачеркнуты карандашом и сбоку отмечены знаком NB. Знак вопроса поставлен против тех стихов, где впервые появляется Медный Всадник.

Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

Во второй части знак вопроса поставлен против повторения этих стихов:

Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.

Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался.

О, мощный властелин Судьбы,
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной,
Россию поднял на дыбы?

Наконец, подчеркнуты выражения "горделивый истукан" и "строитель чудотворный" и отчеркнуты все стихи, начиная со слов безумца, обращенных к "кумиру", до конца страницы.

В другой рукописи, списке, сделанном писарской рукой, сохранились следы поправок Пушкина, начатых, видимо, с целью смягчить указанные ему выражения. Слово "кумир" Пушкин заменил словом "седок" и в четверостишии о "померкшей Москве" восстановил первоначальный вариант второго стиха ("Главой склонилася Москва"). Однако до конца Пушкин своих поправок не довел и предпочел отказаться от печатания повести. "Поэма Пушкина о наводнении превосходна, но исчеркана (т.е. исчеркана цензурою), и потому не печатается", - писал кн. П. Вяземский А. И. Тургеневу.

При жизни Пушкина из "Медного Всадника" был напечатан только отрывок "Вступления" под заглавием "Петербург". По смерти Пушкина повесть была напечатана с поправками Жуковского, по-своему смягчившего все спорные места. Долгое время Россия знала одно из значительнейших созданий Пушкина только в искаженном виде. Исправление текста по подлинным рукописям Пушкина, начатое Анненковым, продолжалось до последнего времени. Подлинное чтение стихов о "кумире" восстановлено только в издании П. Морозова 1904 года. Однако некоторые стихи только в настоящем издании впервые появляются в том виде, как их написал Пушкин.

В поэме «Медный всадник» раскрыта тема взаимоотношений простого человека и власти. Используется прием символического противопоставления Петра I (великого преобразователя России, основателя Петербурга) и Медного всадника - памятника Петру I (олицетворения самодержавия, бессмысленной и жестокой силы). Тем самым поэт подчеркивает мысль, что безраздельная власть одного, даже выдающегося человека не может быть справедливой. Великие деяния Петра совершались на благо государства, но часто были жестокими по отношению к народу, к отдельной личности: На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих ноли, И вдаль глядел.

Пред ним широко Река неслася; бедный челн По ней стремился одиноко. По мшистым, топким берегам Чернели избы здесь и там. Приют убогого чухонца; И лес, неведомый лучам В тумане спрятанного солнца. Кругом шумел.

Пушкин, признавая величие Петра, отстаивает право каждого человека на личное счастье.

Столкновение «маленького человека» - бедного чиновника Евгения - с неограниченной властью государства заканчивается поражением Евгения: И вдруг стремглав Бежать пустился. Показалось Ему, что грозного царя. Мгновенно гневом возгоря. Лицо тихонько обращалось… И он по площади пустой Бежит и слышит за собой - Как будто грома грохотанье - Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой, И, озарен луною бледной. Простерши руку в вышине. За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный.

Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал. Автор сочувствует герою, но понимает, что бунт одиночки против «мощного властелина судьбы» безумен и безнадежен.

• Художественные особенности поэмы.

«Медный всадник» - одно из самых совершенных поэтических произведений Пушкина. Поэма написана четырехстопным ямбом. Уникальность этого произведения заключается в том, что автор преодолел жанровые каноны исторической поэмы.

Петр не появляется в поэме как исторический персонаж (он «кумир» - изваяние), о времени его царствования также ничего не сказано. Поэт обращается не к истокам этой эпохи, а к ее итогам - к современности: На крыльце С подъятой лапой, как живые. Стояли львы сторожевые, И прямо в темной вышине Над огражденною скалою Кумир с простертою рукою Сидел на бронзовом коне. Конфликт, отраженный в поэме, поддерживается стилистически.

Вступление, эпизоды, связанные с «кумиром на бронзовом коне», выдержаны в традиции оды — самого государственного жанра: И думал он; Отсель грозить мы будем шведу. Здесь будет город заложен Назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно. Ногою твердой стать при море. Сюда по новым им волнам Все флаги в гости будут к нам, И запируем на просторе. Там, где речь идет о Евгении, господствует прозаичность: «Жениться?

Мне? зачем же нет? Оно и тяжело, конечно; Но что ж, я молод и здоров. Трудиться день и ночь готов; Уж кое-как себе устрою Приют смиренный и простой И в нем Парашу успокою. Пройдет, быть может, год-другой - Местечко получу, Параше Препоручу семейство наше И воспитание ребят… И станем жить, и так до гроба Рука с рукой дойдем мы оба, И внуки нас похоронят…»

• Основной конфликт поэмы.

Основной конфликт поэмы - конфликт между государством и личностью. Воплощается он, прежде всего, в образной системе: противопоставлением Петра и Евгения. Образ Петра центральный в поэме. Пушкин дает в «Медном всаднике» свою трактовку личности и государственной деятельности Петра.

Автор изображает два лика императора: во вступлении Петр - человек и государственный деятель: На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, И вдаль глядел. Им руководит идея блага Отечества, а не произвол. Он понимает историческую закономерность и предстает как решительный, деятельный, мудрый правитель. В основной части поэмы Петр - памятник первому русскому императору, символизирующий самодержавную власть, готовый подавить любой протест: Ужасен он в окрестной мгле! Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта! Конфликт истории и личности раскрывается через изображение судьбы обыкновенного человека. Хотя Евгения исследователи не включают в галерею «маленьких людей», тем не менее, некоторые типические черты таких героев находим в этом образе. Противостояние человека и власти, личности и государства - вечная проблема, однозначное решение которой Пушкин считает невозможным. В поэме империя представлена не только Петром, ее создателем, воплощением ее титанической воли, но и Петербургом.

Незабываемые строфы о Петербурге лучше всего дают возможность понять, что любит Пушкин в «Петра творенье». Все волшебство этой северной петербургской красоты в примирении двух противоположных начал: Люблю зимы твоей жестокой Недвижный воздух и мороз. Бег санок вдоль Невы широкой. Девичьи лица ярче роз, И блеск, и шум, и говор балов, А в час пирушки холостой Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой. Люблю воинственную живость Потешных Марсовых полей. Пехотных ратей и коней Однообразную красивость, В их стройно зыблемом строю Лоскутья сих знамен победных. Сиянье шапок этих медных.

Насквозь простреленных в бою. Люблю, военная столица. Твоей твердыни дым и гром. Когда полнощная царица Дарует сына в царской дом. Или победу над врагом Россия снова торжествует, Или, взломав свой синий лед, Нева к морям его несет И, чуя вешни дни, ликует. Почти все эпитеты парны, уравновешивают друг друга. Чугун решеток прорезывается легким узором, громады пустынных улиц «ясны», «светла» игла крепости.

• Герои поэмы.

В «Медном всаднике» не два героя (Петр и Евгений - государство и личность), а три - это стихия разбушевавшейся Невы, их общий враг, изображению которого посвящена большая часть поэмы. Русская жизнь и русская государственность - непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом заключается для Пушкина смысл империи. А Евгений, несчастная жертва борьбы двух начал русской жизни, - это не личность, а всего лишь обыватель, гибнущий под копытом коня империи или в волнах революции. Евгений лишен индивидуальности: В то время из гостей домой Пришел Евгений молодой…

Мы будем нашего героя Звать этим именем. Оно Звучит приятно; с ним давно Мое перо к тому же дружно. Прозванья нам его не нужно. Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало; Но ныне светом и молвой Оно забыто. Наш герой Живет в Коломне; где-то служит, Дичится знатных и не тужит Ни о почиющей родне. Ни о забытой старине. Петр I становится для него тем «значительным лицом», которое появляется в жизни любого «маленького человека», чтобы разрушить его счастье.

Величие, государственный масштаб образа Петра и ничтожность, ограниченность кругом личных забот Евгения подчеркиваются композиционно. Монолог Петра во вступлении (И думал он: «Отсель грозить мы будем шведу…») противопоставлен «думам» Евгения («О чем же думал он? о том,/Что был он беден…»).

Литературовед М. В. Алпатов утверждает, что все критики, писавшие о «Медном всаднике», усматривают в нем изображение двух противоборствующих начал, которым каждый из них давал свое толкование. Однако в основе «Медного всадника», полагает М. В. Алпатов, лежит значительно более сложная многоступенчатая система образов. В ее состав входят следующие действующие лица: Петр с его «спутниками» Александром, Медным всадником и Петербургом. Стихия, которую некоторые критики тщетно пытались отождествить с образом народа.

Народ. Евгений. Поэт, который, не выступая открыто, неизменно присутствует в качестве одного из действующих лиц. Поэма в оценке критиков и литературоведов. «Воля героя и восстание первобытной стихии в природе - наводнение, бушующее у подножия Медного всадника; воля героя и такое же восстание первобытной стихии в сердце человеческом - вызов, брошенный в лицо герою одним из бесчисленных, обреченных на погибель этой волей, - вот смысл поэмы» (Дн. Мережковский).

«Пушкину удалось увидать в петербургском наводнении и в несчастной судьбе бедного чиновника значительное событие и раскрыть в нем круг представлений, далеко выходящих за пределы описанных происшествий. В этом отношении естественно, что в поэме Пушкина отразились переживания поэта, связанные и с событиями декабрьского восстания, а также с рядом более широких проблем русской и мировой истории и, в частности, романтической темой индивида в его отношении к обществу, природе и судьбе» (М. В. Алпатов). «Пушкин не раскрывает подробнее угрозы Евгения.

Мы так и не знаем, что именно хочет сказать безумец своим «Ужо тебе!». Значит ли это, что «малые», «ничтожные» сумеют ‘*ужо» отомстить за свое порабощение, унижение «героем»? Или что безгласная, безвольная Россия подымет «ужо» руку на своих властителей, тяжко заставляющих испытывать свою роковую волю? Ответа нет… Важно то, что малый и ничтожный, тот, кто недавно сознавался смиренно, что «мог бы бог ему прибавить ума», чьи мечты не шли дальше скромного пожелания: «местечко выпрошу», внезапно почувствовал себя равным Медному Всаднику, нашел в себе силы и смелость грозить «державцу полумира»» (В.Я. Брюсов). «Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом…

И нам чудится, что, среди хаоса и тьмы этого разрушения, из его медных уст исходит творящее «да будет!», а простертая рука гордо повелевает утихнуть разъяренным стихиям… И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного…

Памятник Петру I работы Фальконе давно стал символом Петербурга и был воспет многими русскими поэтами. Александр Пушкин посвятил монументу поэму «Медный всадник», с тех пор за памятником закрепилось второе, неофициальное название. Полная мощи и динамики скульптура вдохновляла Адама Мицкевича, Бориса Пастернака , Петра Вяземского, Анну Ахматову , Осипа Мандельштама . Медный всадник оставил свой след и в творчестве Валерия Брюсова .

Стихотворение «К Медному всаднику» поэт написал в Петербурге 24-25 января 1906 года. Произведение вошло в сборник «Все напевы», где открывает цикл «Приветствия». В 1909 году издательство «Скорпион» выпустило собрание сочинений Валерия Брюсова «Пути и перепутья». В нем было впервые напечатано стихотворение «К Медному всаднику».

В своих произведениях Брюсов часто обращался к историческим событиям, литературным источникам, произведениям живописи, скульптуры, архитектуры. Эта интеллектуальная особенность была характерна для выдающихся поэтов, но в творчестве Валерия Брюсова она выражена особенно зримо. Некоторые критики даже ставили поэту в упрек подобное погружение в мировой культурно-исторический слой. Например, Юлий Айхенвальд назвал Валерия Яковлевича «мыслителем чужих мыслей» и «отчимом» идей.

На самом же деле Брюсов строит свои поэтические замки на прочном фундаменте истории, искусства и литературы. А от индивидуального подхода эти конструкции не становятся менее величественными и прекрасными. В стихотворении «К Медному всаднику», описывая зимний Петербург, Брюсов обращает внимание на суровую архитектуру столицы: «в морозном тумане белеет Исакий», «северный город - как призрак туманный», «вставали дома, как посевы». Упоминает автор и важные исторические события, такие как восстание декабристов и самое разрушительное в Санкт-Петербурге наводнение 1824 года: «покинутой рати ложились тела», «над темной равниной взмутившихся волн». В воспоминание о наводнении неожиданно вплетается литературный мотив. Брюсов вспоминает героя романа Пушкина «бедного Евгения» , который «тщетно грозит» монументу.

Но главное действующее лицо повествования – сам Медный всадник. Вслед за Пушкиным Брюсов раскрывает символичность этого образа. Тяжесть и мощь, воплощенная в слове «медный», а также ассоциация стремительного движения в слове «всадник» идеально характеризуют Петра I. Его «неизменный» памятник «на глыбе оснеженной высится» и одновременно летит «сквозь века».

«Вечная» статуя противопоставлена Брюсовым краткой жизни человека. Сменяются поколения, люди – «тени во сне», даже город – «призрак туманный», а памятник царю-реформатору остается неизменным, попирая звенья змеи.

Стихотворение «К Медному всаднику» не изобилует цветами и звуками, что нетипично для творческой манеры Брюсова. Здесь почти нет цвета, есть только глагол «белеет». Правда, – много тумана и теней. Звук проявляется исключительно при описании декабрьских событий 1825 года: «между криков и гула».

Стихотворение «К Медному всаднику» написано четырехстопным амфибрахием с перекрестной рифмовкой. Движение передается с помощью большого количества глаголов, причастных и деепричастных оборотов: проходят, выступая, летишь, сменяясь, вставали, ложились, простертой, изогнутой.

Для достижения большей эмоциональной выразительности Брюсов широко использовал сравнения: «дома, как посевы», «как тени во сне», «как будто… на смотр», а также эпитеты: «морозный туман», «оснеженная глыба», «покинутая рать». В произведении много инверсий: «на глыбе оснеженной», «с рукою простертой», «призрак туманный», «полюс земной», «посевы твои».

В этом стихотворении Брюсов мастерски создал оригинальные, емкие образы. «Темная равнина взметнувшихся волн» представляет наводнение; «дома, как посевы» – разрастание города; «кровь на снегах… полюс земной растопить не могла» – неудавшееся восстание декабристов. Не менее эффектна в стихотворении антитеза «дневной полумрак».

В своем творчестве Валерий Брюсов еще не раз возвращался к скульптурному символу северной столицы. Величественный монумент встречается в стихотворениях «Три кумира», «Вариации на тему Медного Всадника», а также в критическом исследовании одноименной поэмы Александра Пушкина. Можно смело говорить о созвучности образа, созданного Фальконе, глубинным струнам души Валерия Брюсова.

• «Юному поэту», анализ стихотворения Брюсова
• «Сонет к форме», анализ стихотворения Брюсова